Речи немых. Повседневная жизнь русского крестьянства в XX веке - страница 13

Подузова Валентина Ивановна, 1925 г., дер. Ст. Кузнецово.

Мама убедила тятю выйти из колхоза. Стала наша семья единоличниками. Однажды отца послали в Йошкар-Олу за хлебом, но мама не отпустила его, мало ли что случится, дак тебя ведь загрызут. А ему за 50. За то, что он отказался ехать, дали государственных принудительных работ, лето он скрывался, чтобы сжать хлеб для семьи, а зимой-то ушел. Осталось нас у мамы четверо дочерей. Мама-то у меня была боевая и с председателем жила не больно мирно. Сожгла как-то в печи пару жердей с огорода. Сосед сказал, ладно, мне без разницы. А председатель прознал про это, пришел к нам и сказал, вот мол, раз украла огород, то и отвечай. И ведь никому ничего не докажешь. Дали маме 10 лет, а ведь тогда вообще садили за то, что золу в поле не рассеял, слово не то не там сказал.

Посадили маму в 1932, сидела она где-то в Нижкрайской области (Нижкрай – Горький). Отец был тогда еще на принудительных работах, и оказались мы вчетвером, мне было тогда 7 лет, Жене 4 года, Зине 2 года и Гале 13 лет. Катя (старшая сестра) заменила нам маму. Сначала мы жили в деревне в своем доме, нам носили еду и одежду соседи, но потом жить-то больно плохо стало и ушли мы в соседнюю деревню к родне. Там тоже жили не больно хорошо, но все же получше. Как ушли мы из деревни, на дворе нашего дома сделали колхозный конный двор, а потом его перенесли на двор Ивана Афанасьевича Клишина (где валенки и шляпы катали)^>15, водяную мельницу, шерстобойку. Избу имел пятистенную, светлую, хозяйство имел крепкое большое. Был у него приемный сын, который был от его второй жены.

Этот Александр был единственным партийцем в деревне. Он и занимался раскулачиванием. Вот приходит он к Ивану Афанасьевичу и говорит: « Отдашь тулуп – погожу зорить», а в другой раз: «Отдашь жеребенка – погожу зорить» и так, что получше было, что взять можно было – забрал, а потом все равно по миру пустил. А наш-то дом продали. Вскоре после того как ушли мы к родне, вернулся отец, он нас забрал от родни и вернулись мы в Кузнецово, а жить-то негде.

Тятя тогда купил у нашего дяди нашу же баню за 30 рублей, там и стали жить. Через год маме отпуск дали за хорошую работу, и еще велели документы собрать, для того, чтобы освободилась она, говорили ей: «Подузова, отсидишь тут напрасно». В Яранске документы утвердили, в Нижкрае тоже, в Москве утвердили немедленно, освободилась из-под стражи.

А когда сидела, хотели ее на Север на Медвежью Гору угнать, да отстояли. Маму переводили из тюрьмы в тюрьму, одно время она сидела со своим отцом в деревне за 12 км от Нового Кузнецова. Дедушку нашего раскулачили, хотели отправить в Арахнгельск, да он 12 или 13 раз бежал, и каждый раз его ловили и снова в Арахнгельск отправляли.

Однажды его уж больно сильно поймали. Он шел по лесу, смотрит знакомые люди стоят, а конвоя-то не разглядел, подошел к ним поздороваться, тут-то его снова поймали и послали в Архангельск. Это он рассказывал, потому что последний побег удачный был, добрался дедушко до родной деревни. Пришел: волоса черные, борода русая клочками, одежда порвана, тощий, грязный. Мы его и не узнали, и не поняли сразу-то почему бабушка-то заплакала.

У нас только дедушку угоняли, бабушку-то и детей их не трогали. А еще, он до этого сбегал и его ловили, так один раз попал он в тюрьму с мамой нашей. Зина к ним бегала, тюрьма была деревянная двухэтажная, на первом этаже женщины, на втором мужчины. А потом маму перевели куда-то за Лотырь. В лесу она сколько-то просидела и отпустили ее. А дедушку-то опять в Архангельск послали. Умер он дома от дизентерии, не могли мы врача-то позвать, дедушка-то беглый был.

А с мамой вот какой случай вышел: пошла я и старшая сестра Галя в сарай, а он у нас на улице был, прямо у стены, и я сказала: «Вот хорошо, если бы мама сейчас пришла» и тут она выходит из-за угла. То-то, радости было! Мама моя 2 года отсидела. Домой-то вернулась, в бане жить стала.

«Нас сразу разорили»

Иванова Пелагея Ивановна, 1907 г., дер. Погешур.

А мы-то все сами, свекор у меня очень сильно работал, все в лесу работал. Помер, наверное, с голоду. Переживал, наверное, когда разорили. А свекровь после разора долго еще жила. Про дедушку его с бабушкой и говорить не хочу, всю жизнь за их богатство мучаюсь. Никто не мучается: сыновья вот оба умерли, дочь тоже. Я одна живу и мучаюсь. Дедушка все вот так ходил (прогуливается по комнате, чинно переваливаясь, заложа руки за спину – В.Б.), когда разоряли, говорил: «Пусть везут, ни слова не говорите? Все сдал по-хорошему, теперь «там» по-хорошему живет, а я за их грехи мучаюсь.