Но ему все время попадаются разные дурацкие фразы:
— В саду у нашего соседа распустились розы.
— Прикажите лакею вызвать такси…
Наконец, волнуясь и медленно подбирая нужные слова, он начинает говорить по-русски:
— Нет, нет… Я не могу… Я хотел быть пионер, но тепер это нет… Я передумайся… Я не могу быть болшвик… Это не есть поступок джентльмен перед скаут…
И он отступает от костра.
Он бежит домой, спотыкаясь об осколки камней, оставшиеся после взрывов.
Он бежит домой, к своим маркам, к горячей ванне, которая его ждет в восемь часов, к тихому уюту своего коттеджа.
Возле насосной станции его догоняет Валя. Она хватает его за рукав. Они останавливаются под большим фонарем.
— Я ненавижу тебя… — говорит Валя, выставив свои кулаки и точно вызывая Реджи на бокс. — Я ненавижу тебя и твоего противного зеленого попугая. Ты настоящий фашист, ты даже хуже… Таких, как ты, нужно не только садить на северный полюс, а просто ликвидировать как класс… — И, повернувшись, она исчезает в темноте.
Тысячи огней заливают территорию строительства. Это на море, это целый океан огней.
Огни на земле, огни на черной воде, огни на небе, где большие южные звезды меркнут в отраженном свете земли.
Но Реджи звезды кажутся чужими и неприветливыми.
Большой насмешливый лик луны провожает его до самого дома.
Реджи поднимается к себе на веранду, где отец, развалившись в качалке, читает «Нью-Кроникл».
Реджи ложится ничком на диван и думает о том, что там, в лагере, все, наверно, сидят у костра и смеются над ним и едят арбуз, выплевывая в огонь косточки, а потом будут петь «Интернационал» и песню про картошку.
И он тихонько, совсем тихонько плачет, потому что все же ему очень обидно, что он фашист, что его ликвидируют как класс и что он не увидит той странной и изумительной жизни, какую увидят они.