Реки Аида - страница 19

Во Львове в 1933 году действительно было тогда прекрасное лето. Несмотря на утреннюю пору в воскресенье 11 июня, во время кульминации Львовской Восточной ярмарки, в Стрыйском парке царила огромная толпа. Люди теснились вокруг Дворца искусств, где под открытым небом маэстро Леон Борунский, лауреат Шопеновского конкурса в прошлом году, играл песни более легкого калибра, которые он писал для варшавских театров ревю. Жаждущие крепких спиртных напитков паломничали в павильон Бачевского и, выпив бесплатный бокал, любовались знаменитой башней, построенной из бутылок, наполненных разноцветными ликерами. Промышленники прятались от летней жары в сельскохозяйственном павильоне и говорили о делах за лимонадом и минеральной водой «Нафтуся». Семьи, душевно ободренные на утренних мессах, любовались выставленными в этом же павильоне цветочными экспонатами. Женщины текли между киосками в просторных летних галантереях, дети отмахивались от ос, которые смело нападали на их мороженое и сахарную вату, а мужчины сдвигали шляпы на затылок и осматривались за «пивом с кошкой», как обыкновенно называли пенный продукт «Львовских Пивоваров». Полицейские в форме и шпики, памятуя о нападениях украинских и коммунистических провокациях в прошлые годы, присматривались к молодым кричащим людям и интуитивно высматривали среди них грозных радикалов. Вся эта толпа посетителей клубилась и густела среди киосков и выставочных павильонов, а истончалась — в дальше расположенных парковых аллеях.

Там как раз прогуливались панна Людвика Вишневская и державшаяся за ее руку четырнадцатилетняя Элзуния Ханасувна[5]. Гувернантка и ее воспитанница осторожно спускались по узкой и довольно крутой тропинке к пруду и памятнику Килинскому. Впрочем, они делали это не слишком решительно, так как панне Вишневской не особо заботила прогулка, а скорее найти свободное место на скамейке. Ей хотелось где-нибудь посидеть и спокойно еще раз прочесть записку, которую она получила сегодня утром от молодого господина графа Лешека Мишинского. Этот клочок бледно-желтой бумаги, снабженный гербом, пропитанный одеколоном и исписанный красивым каллиграфическим почерком, пробуждал в панне бурные чувства, которые она не могла ни назвать, ни понять. Но ей хотелось сделать это и глубже задуматься о реакциях своего сердца и о предложениях, обещаниях и комплиментах графа. Поэтому ей пришлось найти свободную скамейку в каком-нибудь укромном месте, где ни один любопытный или ревнивый глаз не попытался бы прочесть поэтические любовные признания. А тут мало того, что все скамейки были заняты, так еще Элзуния стремилась привлечь все ее внимание — она висела у ее плеча, как костыль, блокировала ее движения и направляла к ней свои слабовидящие глаза, прикрытые темными очками.

Девочка носила эти очки по указанию врачей, которые боялись поражать больные глаза солнечным светом, и по воле собственного отца Зигмунта Ханаса, который — в огромной своей боли — не мог смотреть на белесую пленку, закрывающую глазные яблоки дочери. Он также не мог выносить ее толстые ноги, на которых поддерживался пузатый торс, утиную походкой и слюну, собирающуюся в уголках рта ребенка. Он не был в состоянии еще слышать скрипов и криков Элзуни, которыми та договаривался с миром — то есть с ним, с отсутствующую духом-матерью и панной Вишневской и опекающим ребенка психиатр с большой известностью доктором Густавом Левицким. Таким образом, Ханас всунул свою единственную дочь именно этим людям и щедро платил им за душевное спокойствие свое и своей жены.

В этот июньский день панна Людвика Вишневская, дипломированная выпускница Львовской педагогики, была близка к тому, чтобы отказаться от высоких гонораров, выплачиваемых ей еженедельно богатым рантье. Ибо ничто так не раздражало ее сегодня, как именно воспитательские обязанности. Ведь она должна была проявить терпение, в то время как эта маленькая, жирная надоеда вешается на нее и топчет ее обувь, она должна была быть снисходительной, а здесь жар льется с неба и вы даже не можете сидеть, чтобы в одиночестве насладиться красивыми словами господина графа и не подвергать себя любопытным взглядам.