Реконструкция - страница 5

Бизнес Абрамова рос — ещё год назад он прибыл сюда простым агентом, а теперь у него был в Подмосковье свой похоронный дом и офис возле Садового.

Он пах очень приятно и был всегда в пиджаке, у него имелся даже домашний пиджак, в котором он ел по утрам яичницу. Но существовал и изъян — клетчатые трусы, в которых он ходил по квартире каждое воскресенье. Было неясно, где он брал клетчатые семейники в центре Москвы, но они пуповиной связывали его с родным домом. Каждое воскресенье Абрамов стоял в семейных трусах на кухне, потел и готовил чан супа. У него получался очень бледный и жирный суп. Абрамов был человеком щедрым и пытался меня угостить. Однажды я подсмотрел, как капельки пота, стекая по его нежной шее, попадают в чан в процессе приготовления. С тех пор мне казалось, что суп слишком солёный. Стало видеться, что я пью и ем Абрамова.

— Ты будешь кушать этот суп? — всякий раз уточнял Абрамов. Я молчал, прикрывая рукой рот.

— Ты не будешь этот суп, — говорил Абрамов. Он наливал себе. Я смотрел на это и каждый раз представлял, что Абрамов питается сам собою. Вообще, Абрамов ел то, что я не мог понюхать без отвращения. Всё слишком жирное, склизко-сырое, но пригоревшее в то же время. Он обожал яичницу. Он готовил яичницу из десяти яиц. Он любил её есть жидкой. Чтобы соплеобразная жижа свисала во время еды и с губ, и с вилки. Он ел так страстно и хищно, с таким нечеловеческим напором, что начинало казаться, что это бог Молох ест принесённых в жертву ему абортированных младенцев.

Второе выступление за два дня прошло не особо гладко — я перебрал с бабушкиной успокоительной целебной настойкой. Начал рассказывать про очередной детский страх, на этот раз связанный с карликами, но забыл про переход к другим шуткам, запутался, стал импровизировать — мне вспомнились старухи с палками для скандинавской ходьбы в парке Сокольники, я говорил о них, получалось бессвязно, и кто-то из зала выкрикнул мне что-то про болезненную фиксацию на старухах, это страшно задело меня — и я закончил криками без микрофона о том, что, может быть, у Данте была болезненная фиксация на чертях, и что у Шекспира не очень здоровый интерес к поножовщине, и что Гомер... Впрочем, зрители достаточно тепло проводили меня, решив, что это была ирония.

Стараясь не попадаться никому на глаза, я спрятался в самом углу бара. Люди у стоек сидели тихо, как будто в засаде. Смутные тени смеялись и колыхались, и даже ничего не держали в руках, не пили, просто зря занимали место. Устроившись на неудобном крутящемся стуле, я заметил, что в темноте мигнули глаза, ярко-синие и пристальные.

Прежде чем я достал фляжку из кармана плаща, они уже успели придвинуться. Ко мне подошла девушка в чёрном платье, перетянутая красным узеньким пояском, как подарочная конфета. Перед ней был свободный стул, но садиться она не стала, как будто чтобы нарочно поставить меня, сидящего, в неловкое положение. В руках у неё был стакан яблочного сидра. Она пила его быстро. Большие глотки. Похоже, она была слегка пьяна. Я посмотрел на её длинную белую шею и прядь вороньих волос на ней, и на ум мне пришёл мой матрас, тонкий и одноместный, заваленный книгами, с неприбранной, сжатой в комок постелью.

Через минуту её стакан был уже пуст — только стекала ко дну последняя пена. Я никогда не видел, чтоб женщина так быстро пила, а она тем временем махнула рукой бармену, чтоб заказать ещё. Когда она опять сверкнула глазами, смотря на меня, я вспомнил слова отца, единственное его наставление, которое я успел запомнить: если долго смотреть, как работает сварочный аппарат, можно ослепнуть.

— Си...сум... — разлепив наконец губы, сказала девушка. Она всё ещё не садилась, и я больше не мог выдерживать груза традиции, требовавшего стоять перед женщиной.

— Эда...ку-ум... — снова пробормотала она.

— Что?

— Вот это костюм, — сказала она вдруг внятно.

— Мне его подарила бабушка. На день рождения.

— Он отсвечивает.

— Отсвечивает?

— Да. Но это хорошо... Это хорошо, — незнакомка делала длинные паузы между словами. В какой-то момент она заметно качнулась в мою сторону. Инстинктивно выбросил вперёд руку, чтобы её поддержать, но коснулся груди, это вышло нелепо и возбуждающе.