Религия и социализм. Том I - страница 42

«Поднявшись над идеей абсолютного ничто, он приходит к выводу, что нет ни бытия ни не бытия, и останавливается».

«Поднявшись над уровнем отсутствия как бытия, так и небытия, он приходит к концу самой идеи и всякого движения духа. Тут он останавливается».

Но эта страшная логическая операция не имела бы практических результатов, если бы не непобедимая усталость жить, бороться, мыслить, охватившая брахманскую аристократию и всю Индию.

Ницше правильно отмечает, как основу подобного учения:

«два физиологических факта: во–первых, чрезмерную раздражимость чувствительности, выражающуюся в утонченной способности страдать, во вторых, духовное переразвитие, слишком долгую жизнь среди понятий и логических процедур, под влиянием чего личный инстинкт побледнел перед безличным».

Но Ницше неправильно думает, будто буддизм был реакцией против брахманизма. Ничуть не бывало. Вышеприведенная ультра философская, ультра нигилистическая тирада находится как раз в буддийской книге «Saggiti sutta».

Ницше старался возвысить буддизм над христианством, благодаря чему он внес в свою книгу «Антихрист» огромную путаницу понятий и исторических фактов. В сущности же его характеристика первоначального христианства (христианства Иисуса, которое он впрочем насильственно разрывает даже с Евангелиями, конструирует совершенно интуитивно и объявляет равным буддизму) лишь косвенно относится к этой религии, но как нельзя лучше объясняет психологическую сторону метафизических религий, логическую сторону которых раскрывает вышеприведенный абзац «Saggiti sutta».

Ницше говорит: «Нам известно состояние болезненной раздражимости чувства осязания, которое в этом случае содрогается от каждого прикосновения, от каждого дотрагивания до твердого предмета. Переведите себе такой физиологический habitus на язык его последней логики — как инстинктивную ненависть ко всякой реальности, как бегство в «непостижимое», в «непонятное», как отвращение ко всякой формуле, ко всякому понятию времени и пространства, ко всему, что прочно, что представляет собою обычай, установление, церковь, как жизнь в таком мире, с которым уже не соприкасается никакая реальность, в исключительно «внутреннем» мире, «истинном» мире, «вечном» мире… «Царство Божие в вас»…

Философские свои выводы и все свое необычайное настроение брахманы отразили в мире и дали ему изумительное толкование. Сущность мира — бог Брама — это есть тот чистый дух, та чистая от всякого содержания немыслящая мысль, которую брахман обрел, как центр своей души и как убежище от соблазнов мира, от утомившего его слишком шумного и яркого базара жизни. Мысль абсолютно божественна, пока она не мыслит, дух чист, спокоен, пока не грезит, не творит, не желает. Но великий Брама, — это потенциальное воображение, наполнил себя реальными идеями и образами. Это в сущности падение Брамы. Брама создал сонную грезу жизни, призрачный, так называемый реальный или материальный мир. В этом мире, мираже–майе, много прекрасного, но отдельные красоты её делают ее еще более пагубной, они не позволяют духу человека заметить во время кошмарный характер всего сновидения в целом и страшным усилием воли отвергнуть мнимое свое индивидуальное бытие, проснуться на лоне Брамы, в небытии. Не умереть обыкновенной смертью надо, это акт в недрах все того же сна, а мыслью вырваться из его оков — это победа. Священный стих говорит об этом:

Когда он освобождается от всякого желания сердца,

Смертный входит в Браму здесь, на земле, уже бессмертный.

(Ольденбург. Будда стр. 48).

Но это воскресение на лоне Брамы не есть ли полное отвержение жизни? Конечно. Брахман думает, что он отрицает, как зло, лишь часть жизни — страсть, желания, эмоции, ощущения, но оставляет жить тем более чистою жизнью дух свой, чистый разум, — однако он ошибается. Его философия это мощно распространенное евангельское положение: «если один из членов твоих соблазняет тебя — отсеки его и отбрось прочь, лучше пусть погибнет один член, чем все тело твое». Брахман нашел, что все члены и все способности души его соблазняют, он все отсек духовным ножом и психологически отбросил. Неподвижный дух, сказал он себе, бестелесный дух! Но тут–то и заблуждение. Это сама же жизнь в своем страстном порыве заблуждается. Видя, что счастье связано с моральным падением и страданием как нравственным, так и физическим, жизнь во образе индусского мудреца, в поисках чистого счастья, подменила его покоем, даже абсолютным покоем; но покой есть отрицание и счастья и жизни. Жизнь как бы поставила целью остаться — собою, освободившись от тела, продолжать вибрировать вне организма, нервов, мозга, — между тем бестелесного духа не существует, как не может быть музыки без вибрирующего тела. Неподвижный дух, не волнуемый больше ничем, ибо всякое волнение стало болью. Но неподвижный дух есть собственное отрицание. Мы называем духом именно наивысшую форму нашей подвижности. Словом, тут страшная аберрация органической жизни, попранной чудовищными результатами необычных функций своих органов. Идеалом становится, наконец, нечто в полном мере презренное. Ренан рассказывает: «Я видел в одной египетской деревне, на границе пустыни восточного святого. 20 лет пребывал он здесь, на песке, в сидячем положении, погруженный в сумрачный сон, не видя больше, не слыша. Его ноги были сухи, как кости скелета. Солнце, пожирая его череп, высушило в нем всякое сознание; он гораздо менее заслуживал название живого существа, чем тростник или пальма».