Религия и социализм. Том I - страница 53

Историк Фруассир наивно рассказывает о Людовике Святом:

«Большую глупость сделал он (св. Людовик), учредив диспуты; ибо прежде нежели оные диспуты кончились, многие христиане пошатнулись в вере, не сумев разобраться в возражениях иудеев. Тогда король сказал, что никто кроме ученых клириков не должен спорить с евреем; светский человек, когда он услышит, что еврей порицает веру, не должен защищать ее доводами, но шпагой, погружая ее в живот еврея, насколько только она может войти».

Живая вера не пришла бы к подобному обращению с верой мертвой.

Но еврейство, отделившее от себя ветви христианства и магометанства, два синтеза с первоначально чуждыми духовными течениями, не остановилось в своем удивляющем мир религиозном творчестве. Спиноза был создателем новой великой религии.

Как могло случиться, что основателем высшей формы пантеизма, первым истинным монистом был еврей? Мне кажется, что и тут Джемс Дармштетер глубоко проник в связь идей: он отмечает склонность евреев к пантеизму; всякая еврейская философия, освободившись, переросши веру в личного бога, приходит к пантеизму: Каббала, Спиноза, Маймонид. «Монотеизм естественно обращается в натуралистический монизм с отпадением бога».

Спиноза сделал огромный шаг в двух направлениях: в очищении неба от призрака, рожденного человеческой фантазией и в примирении с природой.

Causa sui была поставлена выше воли, как каприза, как изменчивого произвола. Воля божия объявлена была закономерной. С этим провозглашением падал магизм, мифы, молитвы, чудо изгонялось: оставался закон, который можно познать, и труд человека, жаждущего избегать зла и стремящегося к благу, которое по Спинозе есть та же жизнь в её расширении.

Природа стала частью бога, не изделием его, не одеждой его, а его телом, его правомерной стороной (атрибутом). Бог был, так сказать, озакономерен, природа обожествлена. Но у Спинозы остается еще признание морального характера субстанции, она благостна, перед нею надо благоговеть. Отождествление воли бога с законами природы приблизило иудаизм Спинозы к космизму. Его религия проникнута спокойной любовью. Человек целует полуризы богосубстанции, он должен знать свое место. Сливаются иудейское и эллинское благовения. Выбрасывается иудейский постулат торжества живого духа и, прорывавшийся от времени до времени у эллинов, бунт.

Учение Маркса явилось еще высшим синтезом. Это была пятая великая религия, формулированная иудейством. В научном социализме снова и с огромной силой сказался иудейский реализм. В нем нет и не может возникнуть никаких трансцедентных представлений. Это религия развития вида, стремления к мощи путем организации, науки и техники. Но не в довольстве и пользе Бентама с его бухгалтерией выгод и невыгод, о которой так презрительно отозвался Маркс, не в благополучии усматривается цель жизни, а в сознательном содействии развитию человечества.

В конце концов в глазах научного социализма нет ничего более высокого, чем вид человеческий. Его успехам сознательно или бессознательно содействуют прогрессивные классы, а индивиды, также сознательно или бессознательно, захватываются своими классами. Классы и нации как бы органы и модусы всечеловеческого общества, в борьбе своей определяющие его судьбу; индивиды — модусы, живые проявления своих классов, от них получающие свой душевный склад, их судьбою в общем и целом определяемые в своей судьбе.

Тот практицизм, который Фейербах усмотрел в иудействе и осудил, составляет сущность научного социализма. «Сделать природу служанкой» — да это и есть программа социализма! Борьба разума со стихиями, т. е. планомерный труд — это сущность истории по Марксу. Человечество наконец сознает спасительное значение труда и поведет сознательно и организованно ту борьбу, которую оно вело полустихийно, вразброд, враждуя само с собой.

Мы еще увидим, что Маркс в известном смысле явился продолжателем дела пророков и как провозгласитель жажды справедливости.[33]

Но Маркс далеко не был чистым иудеем, да и не мог им быть. Трудовая концепция жизни не позволяет презрительно относиться к природе. Естествознание перестает быть благоговейным любованием, но оно ни на волос не теряет в своей теоретической глубине и красоте своих завоеваний и смелых построений оттого, что сознает себя дочерью и наместницей труда, отдает практическому человеку примат перед теоретическим. Благоговейное естествознание не может освободиться от мифологических принципов, от фантастических гипотез, — только естествознание практическое, понятое, как потребность ориентироваться в явлениях для господства над ними (как учит Эрнст Мах), приходит к истинному реализму, устраняя из науки все субъективные примеси, приходя к миросозерцанию, основанному на чистом опыте (Авенариус).