Рембрандт - страница 13

Нет, эти бесталанные художники и ограниченные бюргеры, которых он так великодушно принимал у себя, не понимали его. Они знали других художников, упорно работающих мастеров, которые всегда шли одним путем; тех, кто, снимая по вечерам рабочую блузу, сразу отметал от себя все заботы и мечты, кто умел приноровиться к мещанскому кругу, кому дороже всего были компания собутыльников, бесцеремонные и развязные мужские разговоры. Примером для них служили Франс Гальс и ван дер Гельст, оба крупные соперники Рембрандта; к их числу относились все, кто проводил вечера в винных погребках или устраивал в своей мастерской вместе с друзьями и учениками шумные и бесшабашные попойки. Но кто смеет сказать, что они несерьезные мастера? Достаточно посмотреть на них днем. Тут уж к ним не подступишься. Они усердно водят кистью по холсту, и сколько бы вы ни стояли за их спиной, рассказывая о том о сем, о женщинах, о новостях в кегельбанах, даже о мастерах, чьи картины продаются в антикварных лавках, привлекая множество любопытных и покупателей, они не удостоят вас вниманием, они трудятся и трудятся, настойчиво и напряженно; оторвать их от холста невозможно. А если бы вы увидели их в воскресенье! Нет более набожных прихожан, чем эти рыцари кисти. Они занимают все скамьи на хорах и благоговейно следят за службой.

То были совсем иные люди, чем Рембрандт. Рембрандта трудно понять. В нем все одинаково странно. Давно уж ни одна церковь не видела его в своих стенах. Рембрандт мечется в смятении. Случается, что он целыми днями совсем не работает. Сгорбившись, он неподвижно сидит перед мольбертом или перелистывает старые фолианты. Но разве художник это ученый? Рембрандт размышляет о вещах, о которых смиренному христианину не пристало размышлять. Его даже подозревают в вольнодумстве. Говорят, в Бруке происходят весьма странные сборища: перекрещенцы, эти вечные смутьяны, ремонстранты и свободомыслящие, словом, весь сброд еретиков, которые хуже, чем турки или папы, обсуждают там свои дела и кощунствуют. Эти последователи богоотступника Социнуса приняли с распростертыми объятиями даже еврея Уриэля Акосту, которого изгнала его собственная изуверская секта. Вот подходящее общество для Рембрандта. Ему как раз под стать красться поздней ночью, когда потушены все очаги и огни в окнах, вдоль тихой набережной. Отвязать какую-нибудь лодку, отплыть, неслышно гребя веслами. Отправиться в Ватерланд под покровом темноты. Ведь он сам порождение тьмы, он побратался с ночью. Ему как раз под стать, покуда все добропорядочные бюргеры спят, общаться с безбожниками, заражаясь ядом лжеучения; и там, в Ватерланде, в какой-нибудь крестьянской хибарке или даже в гнусном хлеву, под одной крышей с животными — продать душу дьяволу! Нет, не для того отцы наши боролись за правую веру… Не для того божьи дома стоят открытыми, чтобы некоторые люди обходили их, предпочитая сеять смуту во мраке! Нет! Человеку, который может сказать о себе: «Я и моя семья всегда будем служить господу богу», не подобает вести дружбу с Рембрандтом. Рембрандт — еретик. Он не блюдет ни самого себя, ни свое искусство. Раньше, да, раньше, пожалуй, он написал немало прекрасных картин; а теперь он весь во власти Вельзевула, и он конченный человек. Это видно каждому, кто знает толк в картинах, а мы-то уж в них разбираемся. Мы с малолетства свои люди во всех антикварных лавках, да и сами пробовали писать и у себя в мастерской и на лоне природы. А что же Рембрандт? Да разве это кисть художника? Ребенок сумел бы так намалевать! Грубыми мазками кладет он краску на свои полотна, и, подсохнув, она застывает толстыми корками. Он чудак, глупец! А еще требует, чтобы люди принимали его мазню за чистую монету! И какие мрачные топа, какие вольности! Да еще в сценах из священною писания, которые он тщится изобразить! Все теряется в тенях, в черном тумане! Он как филин, боящийся дневного света, сын ночной тьмы. И подумать только, какую распутную жизнь он ведет! Какой разврат царит в этом доме — вот уж вторую служанку он делает своей любовницей! Вот пропащая душа! Люди с омерзением отворачиваются от него…