Ресницы - страница 3

Это жаркое лето, которое станет зимой,

беспардонно озвучило наше с тобою молчанье.

Голоса, улетая на юг, где назойливый зной

их давно ожидает, останутся с нами случайно.

Прибывает вода, прибывает большая вода,

скоро выйдут дожди разгибать свои жидкие спины.

Ты, наверное, скоро умрешь, но не бойся, когда

это станет фрагментом почти очевидной картины.

Ты, наверное, скоро умрешь, я умру за тобой

через (странно подумать) четырнадцать лет или восемь,

и огромная память, покрытая страшной водой,

воплотится – теперь уже точно – в последнюю осень.

Будут хлопать, взрываясь, комки пролетающих птиц,

отменив перспективу, себя горизонт поломает,

и границами станет отсутствие всяких границ,

и не станет тебя, потому что возьмет и не станет.

Ты красиво умрешь, ты умрешь у меня на руках,

или нет – ты умрешь на руках у другого мужчины,

это он будет пить твой с лица истекающий страх

три мгновения до и мгновение после кончины.

Треск лесной паутины… по-моему, именно он

воплотится в хрипение свечек в побеленном храме,

где какие-то деньги шуршать не устанут вдогон

мимолетным молитвам, которые будут словами.

Будут камни лежать; их под кожей соленая плоть –

кристаллический воздух для духов подземного горя,

оным, видимо, нравится каменный воздух молоть,

выдыхая остатки в пустыни песочного моря.

И не зная, зачем это все я тебе говорю,

я тебе это все говорю как нельзя осторожно,

потому что умрешь, потому что я песню пою,

потому что нельзя это петь, но не петь невозможно.

Я смотрю тебе в спину, которая движется вдоль

засекреченной улицы в сторону грязного рынка:

между тонких лопаток твоих начинается соль,

поясню – продолжая нетвердую нежность затылка,

ты идешь не быстрее, чем я ухожу от тебя,

ты идешь, отбиваясь ногами от собственной тени,

ты идешь по границы уже неземного огня,

напрягая колени…

С хрустом сбросили листья осины,

ты вдогонку им сбросишь ресницы –

это с виду не очень красиво

и тем более, кажется, снится.

Ты направилась к низенькой роще,

где умрешь без помарок – вчистую,

и, возможно, я только на ощупь

отыщу твою память пустую.

Приближаясь к последней разлуке,

увлажняясь, ты станешь манерной,

и твои незаметные руки

белоснежной покроются скверной.

Разделившись на две половины,

ты в другую уйдешь половину,

и останутся катыши глины

вместо тела валяться невинно.

Несоленая и никакая,

не гусиной одетая кожей,

ты, сама над собою взлетая,

непрозрачной покроешься дрожью…

Строится старости самый хрустальный каркас;

и плавают женщины возле умерших мужчин;

прозрачные стрипки собравши у сжиженных глаз

в молочную пенку почти ювелирных морщин.

Возводится старость, я буду ее заселять.

(Пока что она заселяла просторы меня.)

(Становится смертною неоткровенная мать,

точней: все случайней становится день ото дня.)

Все явное вновь обрастает таинственным, как

трехдневной небритостью. Запахи тела втройне

удвоились – это особенный, видимо, знак,

скорее, предъявленный, нежели поданный мне.

О чудо болезни: простая простуда ведет

меня к пониманию боли как формы стекла,

текучесть которого сводит и скоро сведет

мою протоплазму в песочное имя зола.

(Читается Мильтон, а Гамлет в двенадцатый раз,

поверивший подлым наветам того, кто восстал

под видом отца, окунулся в кровавый кураж

чужой «Мышеловки», в которую первым попал.)

И твердая нежность, похожая больше на шрам,

не пересекает, а делит на части лицо,

когда, выкипая из жидкого сна по утрам,

я вновь попадаю в покрытое небом яйцо.

Все требует жизни, включая наивную смерть,

все требует смерти, включая опять же ее,

и я на две трети (казалось сначала – на треть)

уже позабыл откровенное имя свое.

Красивая молодость ходит, как лошадь в воде,