Рейс туда и обратно - страница 12

В то предвоенное лето он день за днем считал, когда ему исполнится двенадцать. «Рожь вызреет, уберем ее, как раз и твой денек рождения грянет, — говорил, вытирая тряпкой руки, отец. «Фордзон» был старым, хлипким. Постоянно «летели» какие-то детали, и отец с утра и до вечера возился в сарае, где обитал трактор. И подмигивал Коле: — Сбегай-ка, сынку, в поле, глянь, как там оно, наше маленькое, золотое море? Торопи рожь. Пускай быстрее зреет. А как вызреет — глубокие волны пойдут по нему. А знаешь, почему глубокие? Колос утяжелеет, всколыхнет его ветерок, вот рожь и заколеблется тяжко и глубоко, словно море штормливое». Теплый, легкий ветерок душистыми потоками плыл над полем. Золотилось зерно, набухало, но было еще легким, не всколыхивалось поле, а лишь мягкая рябь пробегала по нему, но все равно было оно похоже на море, не очень большое и не золотое пока, а зеленое море. Июнь был. Солнечный, теплый, мирный месяц июнь...

Кто-то толкнул Русова в бок: Тимофей толкался, хрипло мурлыкал какую-то свою, котовью и наверняка морскую песню. Русов взглянул на часы, было уже двадцать три сорок, погладил кота по голове. Намерзся, видимо, не захотел, как котенок, сидеть у боцмана под полой тулупа. Кот настоящий моряк, ветеран флота. Шесть лет уже прошло, как взял его боцман в море. Ишь, взматерел! На широкой морде кота шрам, одно ухо будто надкушенная печенина, хвост укорочен наполовину. Шрам — удар тяжелого клюва альбатроса, жившего, как и юный в ту пору котик Тимка, на одном из рыбацких траулеров, а надкушенное ухо — память о побеге Тимофея в одном из южноамериканских портов во время долгой, с ремонтом судна, стоянки. Уж кто оставил на ухе Тимофея такую метку, горькая тайна беглеца, а укороченный хвост — память о юношеской морской неопытности. Тяжеленная стальная дверь, ведущая из внутренних помещений судна на палубу, захлопнулась во время качки быстрее, нежели кот успел шмыгнуть в нее.

— Досточки красного дерева не найдется ли? — слышался боцманов голос из рубки: переговаривался с коллегой, боцманом «Коряка». — Михайлыч, ты пошарь-ка в своей кладовке, а?

— Николай Владимирович, отбункеровали «Коряка», — сказал Куликов, услышав, что Русов прошелся по штурманской, — механики уже выбирают шланг.

— Отлично, Куликов. — Русов вошел в рубку. — Как доктор?

— Зовем его, зовем, что-то не откликается наш док.

— Красного, говорю, дерева, — бубнил боцман. — Красного. Во, как мне нужно. Я тебе банку клея фирменного переправлю, понял? Што склеишь, клещами не отдерешь.

Не было еще такой бункеровки, чтобы Дмитрия не упрашивал вахтенных разрешить переговорить с боцманом того или иного траулера. То ему нужна была краска черная, и он ее менял, как всегда с выгодой для себя, на краску охра. То срочно надобился лист меди, и в обмен за него боцман предлагал «новозеландские, жуткой крепости гвозди-двухдюймовки», которые, конечно же, были не из Новой Зеландии, а со склада «Танкерфлота». Деловой мужик, боцман Дмитрич. Заглянуть в его кладовку: чего только там нет. Но не для себя старался боцман. Громадную посудину постоянно приходилось суричить, красить. Опять же в тропиках так приятно побывать на воздухе, и боцман ладил скамейки и легкие деревянные стулья: Русов категорически запрещал морякам выносить мебель из кают. Вот и нужны были боцману доски, шурупы, болты.

— Закругляйся, Дмитрич, — сказал Русов.

— Все, все, — отозвался боцман. — Счастливо вам морячить, Алеха. Привяжь досточку к плоту докторову.

— «Коряк», старпом танкера на связи, — сказал Русов, забрав у боцмана трубку. — Доктора быстренько отправляйте, пока не схарчила нас «Элла».

— Капитан «Коряка» на связи, — отозвался траулер спокойным, неторопливым баском. — Топлива под завязку. Спасибо вам, «Пассат». А за веревки наши не серчайте. Рванье. Вот вы уйдете, замените в порту, а нам еще три месяца тут мотаться, как это... гм, в проруби. Доктора отправляем. Счастливого плавания, «Пассат». Да?

— Удачи вам, «Коряк», выполнения планов. — Сейчас, когда почти все уже было позади, несколько неловко было Русову за ту нервозность, грубость даже ненужную из-за тросов да курения. — Эта чертова «Элла»... Уже около семи баллов, вот и поволновались излишне.