Рихтер и его время. Записки художника - страница 11

А зал замер от знакомой весенней сказки о превращении снега в жизнь и любовь, которая, как ни знай, как ни помни, всегда доводит до слез нежной наивностью и печалью.

Римский-Корсаков и Островский так потрясли мальчика, что он заболел. Да и как не заболеть, надышавшись впервые алмазно-золотым воздухом искусства…

Если бы кто-то додумался измерять искусство орфеями, так, как измеряют амперами силу тока, все стало бы бесспорно и очевидно для всех. И больше бы не было расхождения мнений! Первое место заняла бы опера, ну а второе – конечно, кино, эта прихотливая и капризная тень театра!

То, что у театра появилась тень, заметили совсем недавно, но она как-то сразу стала подчинять себе умы и сердца.

Еще мало снималось картин, еще подергивалось изображение на экране, а между тем уже было все то, что и теперь безраздельно властвует миром. Было особое, захватывающее переживание световой иллюзии. Такого не бывает в театре.

Ведь в театре не прерывается астрономическое время, следовательно, не прерывается сама жизнь, а в кино все по-другому. Тут жизнь отодвигается, уходит куда-то, заменяется грезой, иллюзорным киноволшебством! В кино мы раздваиваемся, мы переходим в личность актера через крупные планы, когда во весь экран мы видим его глаза, его пульсирующий висок, видим его мысль! В кино мы вне времени, и два часа для нас становятся целой эпохой. Чужая, выдуманная жизнь делается своей, и вот мы уже во власти мерцающей светотени и, забыв себя, смотрим на пустую белую стену, иссеченную дождем поцарапанной пленки.

Но при всех чудесах, при всех превращениях времени, при всем этом колдовстве есть тут что-то от обмана, правда, обаятельного, но все же обмана. И переполненный зал в чем-то остается пустым. И пустым он остается, наверное, в главном. Ведь в зале нет актеров. В зале только плененные тени и всегда готовое к повторам законсервированное вдохновение. Нет, коли уж мерить искусство орфеями, кино уступило бы театру, пусть немного, но уступило бы.

Итак, кино ворвалось в жизнь и сразу покорило чувства.

В конце двадцатых – начале тридцатых годов в Одессе кроме «Мадам Баттерфляй» шли фильмы с участием Макса Линдера и экранизация романа Майн Рида «Всадник без головы». Возможно, показывались и другие картины, но Рихтер упоминает лишь эти. С этого все и началось. Кино со временем стало для Рихтера серьезнейшим из искусств, совсем лишенным того оттенка развлекательности, что делает его доступным для всех без исключения.

Ведь дело тут не только в достоинствах картин, но и в том, кто эти картины смотрит, как смотрит и что в них видит…

Настало время учебы.

В 1923 году Рихтер поступил в немецкую школу, где проучился семь лет.

Предметы его совсем не интересовали. Он хотел знать лишь то, что хотел, к остальному, навязанному, имел чувство все нарастающего протеста. Иногда он совсем бросал заниматься. Он как-то незаметно для всех стал свободно и хорошо играть на рояле и теперь вместо приготовления уроков целыми днями сочинял музыку или просто импровизировал. А то вдруг бросал и это и запирался в своей комнате. Что он делал там? Он сочинял драмы…

Их появилось несколько в те годы. Вот некоторые: «Карл и Маргарита», «Мушка» и «Дора». Судьба сохранила только «Дору», остальное пропало.

Пройдемся теперь по зимней Одессе двадцатых годов. Оттепель. Снегопад скрывает следы запущенности и неряшества. И город за какие-то два-три часа стал чист и наряден. Фонари, провода, ограды, каждая ветка словно обведены широкой мохнатой кистью, и от этого вокруг как будто теснее. И все кажется ближе.

Темнеет. Сумерки здесь синие. Но только зажгут фонари – все сейчас же делится на два. На белое и черное.

Трамвая в такой снегопад не дождешься. Но и пешком тут рукой подать. Нам лучше дворами. Прямее и ближе. Через подворотню к дровяным складам, потом мимо лавок, вдоль кирпичной стены, за угол, через сквер – вот и начало нашей улицы. Теперь только прямо. Мимо кирхи и дальше. Вот подворотня с бело-красным витражом, следующая – с дровами, а вот и четыре окна на первом этаже. Они ярко освещены. Нам как раз сюда.