Ритмы восхода - страница 5

Якову Михайловичу было чуть за тридцать, но держался он с нами, как ровесник. Мы отвечали тем же: обращались к нему на «ты», подшучивали над ним. А Витька Зайцев — его сосед — говорил с ним вообще без всякого почтения. Ему ничего не стоило выдать что-нибудь вроде этого: «Давненько тебя не видно, Яков Михайлович. Выходи вечерком, почирикаем о жизни». И похоже было, что Якову Михайловичу это даже нравится. Тут получалась странная штука: наши родители относились к нему с бо́льшим уважением, чем мы.

Летние вечера тянутся долго. Когда мы уставали разговаривать, Яков Михайлович ставил на подоконник проигрыватель и крутил пластинки. Это были отличные пластинки: у Витьки Зайцева слюнки текли, когда он рассматривал их этикетки. А когда труба забирала вверх до визга, или ударник сыпал трескучими очередями, его так и дергало во все стороны. Иногда он вскакивал и начинал выламываться перед нами. Тут только смотри на него — смеху не оберешься. И Яков Михайлович, хохоча, подхлопывал ему в ладоши.

А сам в одиночку слушал симфоническую музыку. Как-то я зашел к нему и оторопел: он сидел на полу среди огромного вороха пластинок, а проигрыватель ревел во всю мочь что-то трагическое. Это мне не понравилось, я даже хотел ему сказать кое-что по этому поводу, но он опередил меня.

— Серьезную музыку я привык слушать в одиночестве, — сказал он. — Как-то тоньше чувствуешь… Это довольно трудно объяснить.

Я не стал с ним спорить. Тут действительно трудно было понять, что к чему.

— Хочешь, научу тебя ездить на мотоцикле? — вдруг предложил он.

— Попробуй, — согласился я.

— Значит, по рукам? — он засмеялся, и я сразу же забыл об этой злосчастной музыке, которую почему-то он привык слушать в одиночестве.

Так начались наши прогулки на шоссе Энтузиастов.

Сейчас мне не трудно признаться, что я был довольно бездарным учеником. Яков Михайлович провозился со мной полтора месяца, пока я более менее научился ездить по городу. Он вколачивал в меня мотоциклетные премудрости, учил разворачиваться, трогать с места. Всем этим мы занимались на проселках, в стороне от шоссе. После каждого урока мне приходилось по часу скоблить мотоцикл, столько пыли оседало на его крыльях и моторе.

К вечеру мы возвращались домой. Тут уж я попадал в лапы Витьки Зайцева. Как только он не измывался надо мной. Полтора месяца я служил прекрасной мишенью для его остроумия. Вот одна из его штучек:

— Сева, ты еще не приобрел шлем? — спросил он.

— Нет, — наивно ответил я.

— Ну, так поноси этот, я дарю тебе, — сказал он и неожиданно надел мне на голову новенький пластмассовый унитаз.

— Ничего не скажешь, шлем по гонщику, — хохотали все.

Мне нечем было ответить, и я молчал. Но я дождался своего и угомонил их, промчавшись однажды перед ними.

— Высокий класс, — признал Витька Зайцев. — Яков Михайлович — великий просветитель, слава ему!

А вечера мы по-прежнему проводили на своей скамейке. Как-то сами по себе все собирались там, усаживались и заводили разговоры. Мы так привыкли к своей скамейке, что нас и не тянуло никуда. Иногда кто-нибудь отправлялся в Сокольники, но, побродив там, спешил вернуться на свою улицу. Что ни говори, а посидеть со своими ребятами всегда приятно. Чувствуешь себя свободно, говоришь о чем хочешь, а не хочешь — просто молчишь, и никто на тебя не косится.

Каждый вечер мимо нас проходила Галя. Мы умолкали и смотрели на нее. Что ж, на такую девушку грех не смотреть.

— Привет, мальчики, — она махала нам рукой и улыбалась. — Все просиживаете скамейку?

— А как же, — скрипел Витька. — А у вас, как всегда, вечерний моцион, мадам?

— Моцион, — подтверждала Галя.

— Не посидите ли с нами?

— Мерси, — она уходила, а мы смотрели ей вслед. Помедлив секунду, Яков Михайлович вскакивал, догонял ее и провожал до трамвайной остановки.

— Да-а, наша улица хилый фон для нее, — признавал Витька.

Он был прав. Галя выросла из нашей улицы, как вырастают из детского платья. Здания улицы Горького были ей больше к лицу, чем деревянные развалюхи. Первыми это поняли наши матери. Они вдруг без всяких видимых причин принялись честить ее почем зря.