Родина - страница 41
Но пора наступить справедливости. В деревне мужики наводили порядок с ворами, в далеких городах налаживали новую жизнь.
Выходило, что и здесь, в бараках, пора установить порядок и справедливость. А сделать можно было только одно — потребовать своего у помещика.
— Тридцать рублей в год.
— Тридцать?
— Что ж вы так дивитесь? Не разорится помещица из-за этих тридцати рублей. Ведь за целый год…
— А много ли получишь, хоть бы и за тридцать рублей в год?
И то правда. Когда сказали: тридцать рублей, некоторые даже испугались. Как же, такие деньги!
А как посчитали, что на них сделаешь, на эти тридцать рублей, оказалось, и не хватит. Если разделить эти рубли на год, на триста шестьдесят пять дней, да подумать о бабе, о детях, о том, о другом — куда там! Казалось много, а нет ничего.
Опять же месячина. Того, что давали до сих пор, не хватало. Помещики могли дать и побольше, у них есть из чего, а всё детишки не мерли бы так, как теперь.
И чтобы выдача была справедливая — все отмерено, развешено, как полагается. Без жульничества.
И еще одно, — чтобы не на Михайлов день отказывали от работы. Не зимой, не в снег и мороз, в такое время, когда ледяным ветром резало человеку лицо. Помещикам почти что все равно, а батраку совсем другое дело, намного легче будет.
Шли разговоры, что и как. Брать господское никто не хотел. А только, что полагается. По справедливости, по человечеству.
Вспомнились теперь людям все обиды. Нет, нечего больше нянчиться с помещиками.
Кое-кто советовал попросить. Может, дадут.
Да ведь уж просили, не раз и не два просили. Только не так-то легко помещик склонялся на людские просьбы.
Когда по деревням и по экономиям начало становиться жарко, нашлись и такие помещики, что вроде по доброй воле уступили батракам.
Испугались, видно, не хотели связываться со своими людьми.
Но это только некоторые. Могли бы и все так сделать. Да, видно, не захотели.
А батраку сейчас неохота было шапку перед помещиком ломать, в ноги кланяться. Другое время настало.
Наконец, решили. После бесконечных разговоров, жалоб, попреков пришло твердое и ясное решение: жалованья тридцать рублей. Месячину увеличить. Давать под картофель землю получше, не песок или глину, где ничего не родит. И увольнения — только весной.
Помещик уже знал, чего хочет батрак. Мог подсчитать, подумать, сказать: да или нет.
Но помещик привык уже, что барачный народ — тихий народ. Послушный. Делает свое и молчит. Испокон веков так было, из года в год с тех пор, как человек себя помнит.
Прямо в голове у господ не вмещалось, что все вдруг так переменится. Выслушали помещики батрацкие требования — и молчок.
Все по-прежнему.
Да не такое было время, чтобы слова на ветер кидать. Раз что решено, постановлено, руки сами рвались, чтобы так и сделать…
И помещики напрасно ждали, что батраки образумятся. Чаша переполнилась, людское горе и обида хлынули через край. Люди всем сердцем жаждали справедливости, о которой гремела весть по деревням.
И дождались помещики. Впервые с той поры, как они сидели по своим поместьям, впервые с той поры, как мужик работал на барина, а барин жил мужицким трудом.
Двинулись бараки. Вовсю. Во весь размах.
Дело было к весне. Мартовское тепло согнало снег, превратило землю в жижу. Вода быстро стекала по сыпучим пескам, по гладкой глине. Набегал ветер, сушил землю. Пласты снега почернели, подтаяли, но еще держались в оврагах и в лощинах. В лесу еще лежали сугробы, защищенные от солнца и ветра низко свисавшими еловыми ветвями, присыпанные хвоей, закиданные хворостом.
На дорогах стояли лужи, на полях выглянули растрепанные, еще прибитые к земле озимые. Кое-где среди них виднелись черноземные проплешины, где всходы погибли от морозов, больше на пригорках. Снег их там не прикрыл как следует.
Но помещичьим землям ни мороз, ни вода не повредят. А на батрацких — там и вымерзать нечему.
Земля ждала. Сохла. Грелась на солнце. Ждала, когда покажутся плуги, когда выйдут женщины с мотыгами, когда высыпет народ, как всегда бывало. Ждали вспаханные осенью борозды, картофельные поля, раскопанные, закиданные с зимы навозом полосы.