Родиться среди мёртвых. Русский роман с английского - страница 11

— О, да! Я слышала, что у вас в Америке много религий, и все ходят в разные церкви.

— А почему у вас нет одной религии? — спросил Александр.

— В от что получается, mon enfant[15], когда люди думают, что они могут самостоятельно управлять страной. Сначала они убирают монарха, потом они придумывают различные мнения о Боге, потом они строят много разных церквей. В результате получается Вавилонская башня, и люди перестают понимать друг друга.

— Давайте выпьем вина, — переменил разговор генерал. Он подозвал официанта, чтобы заказать вино.

— Разрешите мне, ваше превосходительство, — перебил его Петров. — Я бы хотел заказать шампанского.

Он повернулся к официанту и заговорил с ним тихим голосом.

— Он самый богатый из всех нас, потому что он работает у американцев, — заявил мне Александр через стол.

Его мать сказала ему что-то коротко по-русски, и он замолчал. Официант принес шампанское в ведерке со льдом и поставил его перед Петровым. Когда пробка взлетела в воздух, Александр хотел было ударить в ладоши, но, быстро взглянув на баронессу, остановился. При виде шампанского мое настроение улучшилось, и я задумался, будет ли уместно заказать другую бутылку.

— А ты что будешь пить? — весело спросил я мальчика. Он посмотрел вопросительно на деда.

— Когда родился сын у моего знакомого французского графа, — произнесла баронесса, — граф смочил губы младенца шампанским. Я думаю, мы можем это сделать Александру сегодня.

— Сейчас? — спросил Александр.

— После гимна, — ответил генерал и взглянул на музыкантов.

— Вызнаете, — сказал Петров, — у нас есть гимн «Боже, царя храни», как у вас — «Our Flag Was Still There»[16].

Все встали, и торжественные звуки наполнили комнату. Как все мужчины, Александр положил правую руку на сердце. Я взглянул на окно и увидел лицо, прижатое к стеклу. Это была женщина, проклинавшая нас у входа. В ее распухшем лице теперь не было злобы, она кусала конец шарфа, обвивавшего ее шею, и пристально смотрела на что-то в комнате. Когда мы сели, я взглянул на окно опять, но ее уже не было.

— За Россию, — произнес генерал и поднял свой бокал. — Да поможет ей Бог пережить красное ярмо и возродиться в прежней славе.

— И за Пушкина, — добавил Петров, — чтобы наши дети никогда не забывали наше сокровенное наследие, куда бы судьба их ни занесла.

Баронесса смочила губы Александра шампанским и погладила его по голове.

— Он никогда не забудет, — до сих пор молчавшая Тамара неожиданно стала оживленно говорить. — Нет, он никогда не забудет. Я не забыла. Я была того же возраста, как Александр сейчас, когда мы уехали. Санкт-Петербург, Иса-акиевский собор, Адмиралтейство с золотым шпилем. Тот день в октябре. Кровь на снегу, и солдаты везде. Александр не знает этого. Он декламировал Пушкина, когда ему было пять лет. Мы его учили всему. Когда он вернется в Россию, он не будет иностранцем. Это не важно, где он родился.

Она сидела, подавшись вперед, — ее обычно бледное лицо теперь было оживленным, и смотрела то на отца, то на сына. Очевидно, за этими отрывочными фразами был целый мир, который был понятен всем сидевшим за столом. Они кивали головой и улыбались, и опять наполняли бокалы. Я вдруг почувствовал, что завидую их способности так глубоко верить в свою правду. Но когда я подумал, насколько неопределенно их будущее, странное чувство нежности к Тамаре вызвало во мне желание обнять и приласкать ее. К моему удивлению, я заметил, что это чисто платоническое чувство, просто мне хотелось, чтобы эта хрупкая женщина посмотрела на меня с тем же доверием, с каким она обращалась к отцу.

Оркестр заиграл вальс, и хотя я не люблю этот танец, я пригласил Тамару танцевать. Она встала и неохотно подала мне руку. Она танцевала не очень хорошо и избегала моего взгляда.

— Мне бы хотелось, — сказал я, — пригласить вас на ужин или в театр.

Я не собирался ее приглашать, мои слова были неожиданными для меня самого.

— Зачем? — произнесла она.

Я был поражен ее словами. Никто никогда так не отвечал на мое приглашение.

— У нас нет ничего общего, — сказала она тихо.

Это не было сказано грубо, просто она указала на факт, в котором она, очевидно, не сомневалась. Я попытался догадаться, как она представляла себе меня. Здоровый мужчина почти тридцати лет, не обеспокоенный судьбой своей родины, без тяжелых воспоминаний и с обеспеченным будущим. Я, наверно, казался ей наивным простачком, играющим в жизнь, но было что-то еще в ее отказе. Что-то путало ее во мне, от чего она пряталась за барьером, выстроенным ею самою. Я смутно чувствовал это, и это меня беспокоило. Я сердился на себя и на нее.