Родники - страница 10

Днём во дворе собирались ребятишки из дома, где жили «фабричные», и мы шли к дверям фабрики: ткачи часто выносили детям картонные шпульки с остатками разноцветных шёлковых ниток.

Внутри фабрики всегда что-то гудит, снует, стучит, и если заглянуть в дверь, то видно, как в тёмной её глубине бегут с потолка длинные косые ремни, а внизу двигаются люди.

Отец говорит, что гудят и постукивают машины, а двигаются рамы ткацких станков; машин и станков на фабрике очень много.

В двери красильной туда и оттуда проходят рабочие, иногда они выносят ушаты с растворённой краской и выплёскивают её тут же во дворе…

Вечером мать ждала отца и не садилась без него за стол. Он приходил после того, как меня уже накормят. Часто по вечерам у нас бывал младший брат отца, дядя Пётр. Он служил счетоводом тоже на ткацкой фабрике — Морозовской мануфактуре. Я не понимала, о чём разговаривают большие, но всегда сидела за столом рядом с отцом. Однажды отец принёс лист бумаги, красиво исписанный буквами, и подал матери.

— Спрячь! — сказал он. — Мне на память Кондратьев написал. Рассчитали сегодня…

— Да ну? — ахнула мать. — Кондратьева?

Кондратьев, отец Дуняши, был человек особенный. Он был высокий, худой, с шапкой чёрных волос над широкими бровями. У него были глаза с мучительным, настойчиво-вопросительным выражением и привычка, слушая человека, смотреть на него пристально, как будто ища чего-то в нём. Кондратьев чаще других ткачей выносил ребятишкам не только картонные шпульки, но и «образчики» — полоски красивых разноцветных материй. Девочки, завидев Кондратьева, бежали к нему, робко спрашивали:

— Дяденька, принёс лоскутик?

Он лез в карман, доставал «образчики» и, расправив на ладони, подавал девочкам со словами:

— Дорогого стоит лоскуток!

Вечерами в летние дни Кондратьев иногда оставался посидеть на скамье около дворницкой. Когда работа на фабрике заканчивалась, из дверей ткацкой и красильной группами выходили усталые люди: женщины казались старыми, но на свежем воздухе щёки их розовели, и тогда видно было, что среди них много молодых. На фабрике работало много подростков, некоторые из них казались не старше Дуняши. У рабочих, выходивших из красильной, были серые потные лица, мокрые пряди волос прилипали ко лбу, от них едко пахло кислотой. Многие кашляли, сплёвывая мокроту. Про таких Данила говорил: «Чего другого, а чахотку в красильной всегда заработаешь».

И вот, возвышаясь среди голов рабочих, появляется серьёзное знакомое лицо, серый картуз надвинут на лоб, глаза кого-то ищут. Дуняша кричит:

— Папаня! — и бежит навстречу.

Данила постоянно торопил рабочих выходить со двора, в этом ему помогали два сторожа: один — старик, другой — молодой. Потом сторожа шли в проходную караулить, и Данила закрывал ворота. Но он никогда не выгонял Кондратьева. Впрочем, те рабочие, которые жили в домах для «фабричных», по вечерам заходили на двор фабрики через маленькую калиточку около нашего флигеля или перелезали через гнилой дощатый забор.

Отводя Чока к Даниле, я не раз видела, как несколько ткачей, сидя на лавочке, беседовали с Кондратьевым. Иногда Кондратьев низким, глуховатым голосом тихо заводил одну из тех особенных песен, что певал только он. Некоторые из них я впервые услышала от него, а другие и не слыхивала больше никогда, но воспоминание о них живёт во мне и до сего дня. Так он пел про коней, как они «стояли убранные…»: «Стояли кони убранные, да под шатрами, под коврами… Никто-то коней не любит, никто-то коней не жалеет… Любила коней только свет, любила коней свет-Васильевна». Я слушала и думала, что Кондратьев поёт про мою мать, Аграфену Васильевну.

Однажды тёмным вечером на нашем дворе я услышала новую песню. Пел Кондратьев, и, казалось, все затихли во дворе, слушая его. Я разобрала слова: «Замучен тяжёлой неволей». «Мы сами роди-и-имый закрыли орлиные о-очи твои…», — так и звучит в моём воспоминании его глуховатый, низкий голос. И уже много времени спустя, слыша слова песни «И мы, твои братья по делу…», я думала, что это поётся о братьях Кондратьева по делу, значит, о ткачах.