Родники - страница 7

Но у неё не было времени вникать и разбираться. Пришёл Данила, и началось интересное для меня и, должно быть, трудное для него дело. Сперва Данила, ловко действуя стамеской, выковыривал замазку вокруг рамы, и замазка сыпалась на подоконник и на пол. Потом он отогнул клещами гвозди — забитые в подоконник, они держали зимнюю раму, — открыл форточку и, взявшись за перекладину, начал, легонько потряхивая, тянуть раму к себе. Так он потихоньку всё выдвигал да выдвигал её, наконец вынул и поставил на пол рядом с окном. Потом он вверху и внизу открыл задвижки другой, наружной рамы, схватился за ручку, нажал — и вот обе створки её распахнулись. В комнату хлынул свежий, душистый воздух, и сразу всё, что было до сих пор за окном, приблизилось: стали слышны голоса идущих по улице людей, по камням мостовой задребезжала пролётка, зачирикал, как будто у нас в комнате, воробей, близко залаял Чок, и шум фабрики вошёл в открытое окно. Я вдруг почувствовала, сколько же разнообразных голосов, движений и шума, зимою приглушенных рамами, теперь наполняют всё вокруг меня!

Мама налила в большой таз воды и, став на табуретку, стала мыть мочалкой стёкла; вся её крупная фигура на открытом окне была полна жизни и силы… Она наклонялась, наверно, тоже радуясь воздуху и движению, и всё так ловко спорилось в её руках.

Потом она обернулась ко мне и весело начала:

Стихи эти я знала, но было удивительно, что и у нас всё выходит, как в стихах. От этого мне стало так весело, что я закружилась по комнате.

Вечером я спросила у отца, почему цветы не замёрзли под снегом, и он ответил:

— Под снегом им было тепло, как под одеялом.

— Нет, — сказала я, — снег холодный… — и почувствовала, как меня пробирает озноб. Я повела плечами: спине было холодно.

— Что-то ты мне не нравишься сегодня, — сказал отец, ёжишься все время…

— Нет, я не ёжусь, только мне холодно.

— Вот так штука! — Он приложил руку мне ко лбу. — Так и есть, иди-ка в постель. Груня, дай мне градусник.

— Интересно, где ты могла простудиться? — озабоченно спросила мама. — Ты не промочила ноги сегодня?

— Нет — ответила я, ноги у меня были сухие.

Мне было стыдно обманывать её, но если скажешь, мама будет ругать, а мне почему-то именно сегодня этого не хотелось.

Я лежу на кровати закрытая до подбородка одеялом, поверх одеяла положен мамин тёплый платок. Меня сильно трясёт, по спине волнами проходит озноб, — значит, я в самом деле простудилась. Мама спит. Отец сидит, наклонившись над столом, спиной ко мне и работает; вокруг его лампы с привёрнутым фитилём мне видны радужные круги.

Ночью комната совсем другая, чем днём, и мне было бы страшно, если бы не спокойная фигура отца: вот он сидит и заслоняет меня от всего страшного на свете. Я очень люблю его, и мне хочется чем-нибудь показать это.

— Папа! — зову я.

Он встаёт и подходит к кровати.

— Мы сегодня по снегу бегали и проваливались… вот я и простудилась.

— Я так и думал. — Он садится на стул около меня. — Почему же ты маме не сказала?

— Она будет ругать меня.

— А я?

— За то, что я ноги промочила, не будешь ругать, а за то, что не сказала, будешь.

Он долго сидит молча, потом кладёт руку мне на лоб, качает головой и говорит:

— Спи спокойно. Раз уж сказала, никто тебя ругать не будет.

Так как утром я ещё не выздоравливаю и даже начинаю кашлять, мама применяет старинное, как говорит она, средство. Приготовление его необыкновенно занимает меня. Она берёт синюю плотную бумагу (такой бумагой обёртывают сахарные головы), даёт мне булавку и велит часто-часто накалывать бумагу. Я занимаюсь этим делом с увлечением, и скоро бумага делается похожа на тёрку. Мама смешивает свиное сало со скипидаром, намачивает бумагу и этой самой «тёркой» обёртывает мне шею и грудь.

Вот тогда-то я и узнаю, что значит лечиться старинными средствами! Скоро я догадываюсь, что лечение это можно вытерпеть только при полной неподвижности: малейшее движение головой — и бумага больно царапает кожу. Пахнет скипидаром, грудь и шея становятся горячими.

— Ничего, — говорит мама, — потерпишь. Зато завтра как рукой снимет!