«Родного неба милый свет...» - страница 4
Отсюда — по Оке и дальше по Мариинской и Тихвинской системам каналов — шел водный путь до самого Петербурга. Некоторые белёвцы и там имели свои лабазы. В Белев, к пристани, стекались товары со всех окрестных сел и городков. А какие богатые и шумные бывали в Белёве — по сентябрям — ярмарки!
…Вечереет. Наступает его любимое время — предзакатное, мирное, наводящее на грустные раздумья:
Тонет в сгущающейся тьме вечера далекое Мишенское с его двумя холмами — господским и деревенским, но еще чуть виднеется угол третьего возвышения — древнего городища, поросшего кустарником: угол, который башенкой поднимается рядом с парком, спустившимся с господского холма. Между усадьбой и Васьковой горой досыпали крестьяне для Жуковского угол городища и поставили здесь круглую деревянную беседку.[4] Жуковский сам руководил этими работами.
… «Здесь моя скромная муза робко будет звучать на лире, обвитой цветами, посвященной свободе и добродетели…»
Это было в 1802 году, — ему девятнадцать лет исполнилось.
Высокий, худой, в белой рубашке с большим воротником, с черными, длинными — почти до плеч — волосами, темноглазый и загорелый, он приходил в эту беседку, неся под мышкой несколько книг и тетрадь. Вечером, а то и ночью — работа в своей комнате, во флигеле; утром — в ясную погоду — в беседке.
Влажные от ночной росы доски быстро высыхали. Янтарем сверкали золотые потеки смолы на еще не потемневших сосновых столбиках. Начинало пригревать, но ветер был свеж и нес по небу — одно за другим — розоватые с фиолетовыми днищами облака.
Переводить Михаилу Серванта[5] было весело — выходки безумного добряка идальго, остроты его оруженосца Санко были ему по душе: Дон Кишот был истинно добрый человек, и это была не просто доброта, а доброта во имя любви! Это-то и считал Жуковский чуть ли не главным в человеческой душе. Да и не так уж трудно было представить себе этих людей — слугу и господина — едущими мимо Васьковой горы по рыжевато-белому глинистому проселку, как раз против беседки, в жаркий день… И вышло так — незаметно для переводчика, — что Дон Кишоту подают за ужином русскую окрошку, а по будням ходит он, как бывало Афанасий Иванович, в байковом кафтане. И конь Росинант называется в переводе Жуковского Рыжаком.
…Жуковский окончил в Москве Благородный пансион при университете, вышел оттуда вместе со своим другом Александром Тургеневым. Служил недолго: вышел в отставку и уехал в деревню.
Тургеневы! Сама судьба свела Жуковского с этой семьей. Иван Петрович Тургенев был членом просветительского кружка Новикова, совладельцем новиковской Типографической компании, выпустившей множество книг на русском языке. В 1792 году Новиков оказался в крепости, а Тургеневу было предписано безвыездно жить в собственной симбирской деревне. Император Павел I, взойдя на престол в 1796 году, возвратил Тургенева из ссылки и сделал директором Московского университета.
Афанасий Иванович Бунин — отец Жуковского — был знаком с Тургеневым. Все сложилось так, что Жуковский стал своим в семье Тургеневых. Дети Ивана Петровича — Александр, румяный голубоглазый крепыш, и Андрей, старший его брат, студент университета, серьезный и худощавый юноша, пробовали что-то сочинять, переводили с немецкого языка философские брошюры, которые Иван Петрович издавал на собственные средства. Андрей Тургенев стал самым близким другом Жуковского. Очень скоро около них образовался молодой кружок.
В 1802 году, после безуспешных попыток прикомандироваться к русской миссии в Лондоне, Андрей Тургенев отправился служить в Петербург. Его брат Александр уехал учиться в университет немецкого города Геттингена. Жуковский переписывался с ними; письма их были живыми, полными мечтаний, откровенных рассказов о себе, обо всем, что думалось, что прочитано, с советами, с маленькими вспышками размолвок.