«Родного неба милый свет...» - страница 8
Ах, Алексей, Алексей Федорыч! Друг наш — Андрей Тургенев, который едва год как умер, — совсем иное писал: «Ты, брат, едешь в деревню; нет, еще больше, ты едешь туда, где провел свое детство! Счастливая, завидная участь!» И вот что писал Андрей Тургенев им обоим — Жуковскому и Мерзлякову — из Карлсбада, незадолго до своей кончины, мечтая о житье с друзьями в деревне, именно в деревне: «Как бы мы славно пожили! Общество друзей, добрых, соединенных одними склонностями, одними упражнениями, и вместе разнообразных в этих же самых склонностях и упражнениях. Я представляю себе сумрачный осенний вечер, когда мы, поработав и устав в день, гуляли и собирались в общую комнату пить чай, с трубками, с книгами; ты бы или я, например, сидели задумавшись, смотря на вечерние красоты осени, которые всегда изумляют; Мерзляков рассуждал бы или говорил о истории, о русских героях; я бы перебивал его иногда каким-нибудь бонмо,[11] если не острым, то по крайней мере смешливым, как это часто случалось, и которому бы он первый смеялся».
Но напрасно звал Жуковский Мерзлякова в Белев.
…Маша, которой тогда было двенадцать лет, взбежала наверх, в комнаты, еще пахнувшие свежим деревом. Когда она взглянула в полукруглое окно, ее охватил восторг, у нее закружилась голова от обилия света, и она в изнеможении прислонилась к косяку.
Внизу ярко голубела отражавшая легкие летние облака Ока, по которой скользили несколько лодок. У противоположного берега, в тени нависших над водой кустов и трав плыла стая уток. По берегу в сторону Дуракова и Жабынской пустыни шла сухая глинистая Московская дорога. И дальше, озлащенные ярким солнцем, расстилались луга, поля — там желтела рожь и белела цветущая гречиха, — и так далеко тянулся этот простор, что Маше захотелось туда полететь.
Когда девочек увозили из Белёва, чаще всего к дяде Павлу Ивановичу Протасову в село Троицкое Мценского уезда, Жуковский очень грустил. Особенно — по старшей, Маше. «Что со мной происходит? — раздумывал он в своем дневнике. — Грусть, волнение в душе, какое-то неизвестное чувство, какое-то неясное желание!.. Третий день грустен, уныл. Отчего? Оттого, что она уехала… Это чувство родилось вдруг, отчего — не знаю: но желаю, чтобы оно сохранилось. Я им наполнен… Я был бы с нею счастлив конечно!
Она умна, чувствительна, она узнала бы цену семейственного счастия и не захотела бы светской рассеянности… Но родные? Может быть, они этому будут противиться?.. Неужели для пустых причин и противоречий гордости К. А. пожертвует моим и даже ее счастием, потому что она конечно была бы со мною счастлива».
К. А. — Екатерина (Катерина) Афанасьевна; Жуковский угадал ее будущее поведение.
И вот осень 1815-го: «Сердце ноет, когда подумаешь, чего и для чего меня лишили», — жалуется Жуковский Маше.
«На свете много прекрасного и без счастья», — повторяет Жуковский свою выстраданную мысль друзьям.
…Проходило лето, желтели и осыпались в парке листья, глубокий сон овладевал деревьями. Небо становилось прозрачнее, холоднее, и там — высоко — с кликами летели журавли, собирались хмурые облака, все чаще уходило в их дымную завесу солнце, шли дожди… А потом на замерзшую глину проселочных дорог, на пожухлую щетину сжатых нив, на лес, покрывающий Васькову гору, на крыши села Фатьянова, на осиротевшее Мишенское, на заросший сосенками холм Греева элегия, где стояла беседка Жуковского, падал первый снег, и всё вокруг устилали сугробы.