Роевник дедушки Ераса - страница 7

— А жена ваша где? — спросила она меня тут же, поспешно повязывая на себя платок, и, оставив нас на попечение доверчиво завилявшей хвостом Малки (к немалому нашему удивлению), сломя голову помчалась в Черемуховую лощину. На ходу крикнула, что сам Вовка вот-вот будет.

— Гм, — сдерживая улыбку, отец посмотрел вслед Любе и покосился на собаку. — Экая, однако, у тебя хозяйка, а? — Опасливо потянулся к Малке, готовый в любое мгновение отдернуть руку, но та еще усерднее завиляла хвостом, прижала уши, и морда у нее до того стала умильной, что отец не утерпел — коснулся рукой шишковатого ее лба, погладил. Однако пробурчал, чем-то недовольный: — У стоящего хозяина собака не станет ластиться к первому встречному...

— По-моему, наоборот, — возразил я. На душе у меня было хорошо. Стоял тот предзакатный отрадный час, когда вокруг разливается ровный, нежаркий свет, на траву и кусты падает первая роса и негромкое монотонное гудение пчел в ульях плывет над станом. Редко-редко где увидишь тяжело летящую пчелу — залетела далеко, набрала много и вот еле дотянула. С мягким стуком опускается она на приставок и поспешно вбегает в леток, за которым ее ждут не дождутся сородичи.

Отец не выдержал (все-таки в нем неизбывно жила душа крестьянина).

— И от такой-то благодати мы сбежали сами?! — изумленно спросил он себя. — А чего, интересно, ради?.. Ты знаешь, Витя, я вот шел сюда и все о дяде Ерасе думал — какой человек был!.. Вот скажи мне, что его держало здесь, в этой, как мы любим выражаться, глуши, — только ли первобытная привязанность к природе, извечная зависимость от нее?.. Гляди, что получается. Дед Власка, пчел которого перевозит Владимир, тоже ведь пасечник от роду, а сбежал на старости лет в город, к сыну, бросил пасеку на произвол судьбы. Да и пасеку вел плохо— жульничал, говорят, гнал мед налево. А дядя Ерас, небось, тоже мог бы к Егору в Истринск уехать или мед ему, скажем, сплавлять, как этот Власка, ведь и время-то какое было, — ан нет! Никто не скажет! Весь мед шел в колхоз, сам дядя Ерас, насколько я помню, и не ел его — не любил сладкого — и на бражку никогда не переводил: считал это кощунством. Была в нем такая вот натура... И еще я тебе вот что скажу, — покрепчал голос отца, — что бы там ни судачили про Володьку, лично я твердо убежден: брехня все это! Злая брехня!

Весь вечер Володька то показывал нам пасеку, замирая возле ульев и вслушиваясь в тихое, усталое гудение пчел, при этом он закрывал глаза, как бы говоря: «Вы слышите, слышите, как они поют!..»— и убеждал, что всяк улей поет по-своему; то принимался делать сущую ерунду — начинал гоняться за кроликами, расстилался плашмя, хватаясь за длинные их ножонки, и сидел на траве, обняв перепуганного кролика и опять вслушиваясь, как бьется у того сердчишко.

— Жалко тварей! Вот расплодились на мою голову, а убить хотя бы одного не могу!.. К черту такое мясо, когда надо животину порешить...

— Так ты и не охотник? — удивился отец.

— Не-а, дядь Вась, не охотник... — И тут же кинулся в избу, выскочил с ружьем: — А ну-ка, стрельнем по паре раз!..

Он выволок из сеней почти новый бидон, приладил на изгороди, на колу, метрах в пятидесяти от нас.

— Ну, кто первый?

Мы с отцом промазали по очереди, стреляя то с колена, то лежа — для упора. Вовка с бесстрастным лицом судьи молча наблюдал, потом нетерпеливо выхватил у меня ружье и, едва приложившись, выстрелил — бидон тяжко, коротко звякнул, в самом узком его месте, в горловине, вспухла рваными краями дыра.

— Ну-у, брат!.. — только и сказал отец, не глядя на меня: он считал себя охотником и был немало сконфужен собственными промахами. — Да ты, Володя, я гляжу...

— Не-а, дядь Вась, это я случайно, — сказал Вовка, счастливо улыбаясь. Но тут из огорода вышла Люба, глянула на бидон и, передав ведерко свеженарытой картошки Люсе, пошла к Вовке. Мы замерли. Люба шла, чувствуя наши взгляды и сурово сводя к переносице разлапистые брови, но губы ее дрожали от смущения. Она была по-прежнему боса, яркое ситцевое платьице упруго натянулось на ней, готовое расползтись по швам, как назревший бутон.