Роль «зрелой женщины» - страница 20

С некоторых пор в почтовом ящике она находила то букетик ромашек, то васильки, то шоколадку.

А он был уже далеко, нес в папке готовые свежие гравюры тончайшего, почти прозрачного, письма, слегка оживленные акварелью. Минуя стайку разноцветных колясок, он развел руками и улыбнулся всем сразу.

— Эх, девчонки, как же хорошо на вас смотреть!

Они засмеялись.

— И не говори, Гриша! Мы сами себе завидуем!

— Счастья вам! Здоровьичка голопузикам!

— Тебе удачи, Гриша!

А он уже мчался к метро, легкий, кудрявый, слегка задумчивый, отрешенный, как настоящий художник.

Зато Шук сегодня был хмур и резок.

— Папа, скажи честно, справедливость есть?

— Что случилось, сын?

Клим забежал с работы и разогревал для обоих флотский борщ.

— Честно скажи — есть или нет?

— Есть.

— Есть?

— Есть.

Шук перевел дух. Брови его разошлись.

— Не виляешь, батя. Верю тебе. Ну, а смысл жизни есть?

— Нет.

— Нет?

— Жизнь шире любого смысла. Это сложный вопрос, Шук. И похоже, что ответы на него в каждом возрасте иные.

— Ладно. Понял.

— Что случилось, сын?

Парень поднялся из-за письменного стола, на котором веером были разложены учебники.

— Да ничего не случилось.

— А все же?

Шук посмотрел на отца горестным взглядом.

— Говорят, на экзаменах нарочно сыпать будут, чтобы деньги выжать. Если так, то школьных учебников мне не хватит, надо знать на уровне хотя бы второго курса. Все, я пошел, мне в библиотеку нужно. Ваша старомодная справедливость давно пробуксовывает, как колеса на болоте.

— На болоте?

— Да, да. Вокруг такое творится, я не представлял, пока в Москву не приехал. Ты отстал от жизни на своих кораблях. Сейчас все вокруг покупается и продается. Все, все, все!

Шук кричал, руки его подрагивали. Клим спокойно опустился в кресло. Была суббота, но он работал. В порту не хватало рабочих рук, и шестидневная рабочая неделя стала нормой.

— Справедливость справедливости рознь, — сказал он, глядя на сына. — Образование всегда стоило дорого, мы только не знали об этом. Сколько нужно денег? Заплати и не думай об этом. Когда начнешь работать, тогда и разберешься. Не время сейчас лезть напролом и качать права, ничего не сделав в этой жизни.

Шурка собрал сумку с конспектами. Сейчас он был вспыльчив, как порох. Объяснение отца его не удовлетворило. Волновали грядущие экзамены, учеба в столичном ВУЗе. Как ни смотри, а он был провинциалом, хотя и с широким размахом в душе.

Пока сын готовился и сдавал свои экзамены, Клим и Гриша уходили гулять по окрестностям. После работы и по воскресеньям, когда в порту, подняв стрелы, застывали портовые краны, они, пользуясь хорошей погодой, а иной раз и в дождичек, предавались размышлениям — чисто мужское занятие.

Однажды они обошли водохранилище по дальней плотине, ведущей к судоходному каналу, к шлюзам, опускающим суда к Москве-реке и дальше, к Беломорканалу. Отсюда Химкинский речной вокзал на другом берегу казался хрупкой игрушкой, отделенной от них синей ширью водохранилища. Дул ветерок, к широким гранитным плитам дамбы бежали прозрачные волны, пронизанные зелеными лучами, и веселый плеск воды необычайно украшал тишину. Друзья стояли на обочине шоссе, пролегавшем по гребню плотины, вдоль которого по обеим сторонам белели низкие столбики. Покато и шершаво уходил в воду правый бок плотины, вглубь, вглубь, без дна, которое было, очевидно, так же низко, как глубочайший овраг слева, по другому боку плотины, выложенному такими же грубыми гранитами, давно поросшими травой и кустарником. Чуть дальше высились украшенные скульптурами сооружения судоходного канала, столь же прочного, сработанного на века, в сером граните. По нему к шлюзам тянулись вереницы речных судов.

— Когда это было построено? — тревожно оглянулся Гриша. — Тогда, что ли?

— Да, в тридцать седьмом, — негромко отозвался Клим.

— А это для кого беседка? — Гриша кивнул на белые ротонды, красовавшиеся по обоим концам плотины. — Для часовых, что ли?

— Похоже. Для охраны, да.

— У них и прорабы, и проектировщики, даже архитекторы и художники были заключенными. В откосах и хоронили, я слышал.

Клим молчал. Помаргивая, Гриша смотрел вдаль над оврагом и еще дальше, на широкую пойму далеко внизу, по которой блестела извивами синяя Москва-река.