Роман межгорья - страница 7
Наконец она почувствовала какую-то искусственность в отношениях с мужем, и особенно остро ощутила потребность в душевной теплоте.
Храпков, тучный не по летам, обладал приятной внешностью. Он был всегда опрятен, крупные черты его лица, казалось, свидетельствовали о сильном, волевом характере. Только чрезмерно толстые, как будто всегда надутые, губы портили его. Еще в детстве, на Волге, за эти толстые губы его всегда дразнили мальчишки.
Он любил свою профессию и музыку в одинаковой степени. Однако хирургии отдавал почти все свое время, а о музыке любил только поговорить, да и то при удобном случае. Со временем и это от него ушло. Он не хотел ограничивать свою деятельность специальностью хирурга и стремился выйти за пределы больницы. Когда Храпков переехал в Намаджан, он уже не жаловался, что ему негде развернуться. Ему поручили здесь создать отдел здравоохранения.
С утра до позднего вечера он был поглощен ответственной работой, заданиями, новыми проектами, приемами в больнице. Для своей жены он был гостем, всегда желанным. Она шла с мужем на островок обедать или ужинать, шутила, чтобы разбудить в нем приглушенные чувства молодости, старалась быть всегда веселой. Эти краткие свидания с мужем в обществе людей она прямо-таки героически превращала в иллюзию семейного счастья…
Она и не помнила, откуда ей стало известно, что Намаджан существует уже около тысячи лет. Ей казалось, что только землетрясения могли изменить однообразную жизнь этого города. А о землетрясениях она тоже узнала, наверное, от Жени, который торжественно называл их memento mori — напоминанием о смерти. Все в этом городе было однообразно. Одни и те же знакомые лица всегда встречались на улицах и особенно в парке, куда каждый вечер собирались намаджанцы в чайханы попить кок-чаю, поесть изюму и дынь.
Любочка еще в Ташкенте слышала, что Октябрьская революция, ожесточенные бои революционных войск с многочисленными бандами разбитого самодержавия и буржуазии, как свежий поток горного ветра, взбудоражили вечно сонную жизнь Ферганского межгорья. В свое время она знала это, а здесь, в Намаджане, забыла. Она пропускала мимо ушей повседневные новости, опережавшие одна другую и глубоко волновавшие людей.
Эта весна ощутимо нарушила намаджанскую тишину. В газетах на первой странице крупным шрифтом было напечатано краткое, но очень важное сообщение. В простых словах газетного столбца раскрылось будущее родной земли!
Голодную степь, мертвую пустынную землю, большевики берутся оросить — гласило сообщение. Новая власть в стране после победы над бухарским эмиром, после земельно-водной реформы теперь решается осуществить еще одно дело — назло аллахам и шайтанам, — превратить пустыню в культурный, оживленный край.
Правоверному мусульманину времен первого десятилетия после Октябрьской революции страшно было даже подумать о таком деле. Проклятая аллахом Голодная степь и благословенная святая обитель мазар Дыхана, расположенная на искристой многоводной Кзыл-су, должны стать единым цветущим краем?! За этим кроется что-то страшное, о чем не написано в газете. Голодная степь — это пристанище смерти, а не жизни. Это степь самого шайтана…
Но Любовь Прохоровна не придала этому известию большого значения, тем более что вскоре и газеты умолкли, будто притаились. Часы намаджанской жизни отбивали свой скрипуче-древний ритм. Газетные строки только взбудоражили горожан, но ежедневный зной, ослики, водопады остались неизменны. Древний Намаджан, казалось, так и остался доволен собой, своей запыленной, однообразной жизнью.
В Намаджане Храпковы жили недавно. Обычная человеческая любознательность побуждала Любовь Прохоровну узнать жизнь города, как-никак существующего уже тысячу лет. И она знакомилась с ним без какой-либо системы, совсем не подготовленная к этому. Хлопкоочистительный и маслобойный заводы или исторические развалины Касана были неизвестны ей раньше и в равной степени интересны теперь. Разрисованные мечети, позеленевшая от мха старинная миссионерская церковь с надписями туристов, высокие тополя цвета зеленой мяты и чайханы под ними — все, как и горы вокруг Намаджана, скоро стали для Любови Прохоровны обычными, повседневными и мало что вносили нового в ее личную жизнь.