Роман с Европой - страница 12

.

Она слушала меня с плохо скрытым интересом и нескрываемым недоверием. Перейдя к «Кукхе», я рассказал немного об обезьяньем языке Ремизова и побольше об обезьяньей философии В. В. Розанова[8] — одного из бесчисленных, никому не понятных и, кажется, никому не нужных русских гениев.

Похожее на диск у дверей парикмахерской, очевидно, медное солнце с легким звоном ударилось о верхушку горы.

— Слышите? У нас на вилле уже бьет обеденный гонг? — Она заторопилась. — До свидания.

Я молча приложился к руке; шлепнул по спине заскучавшего мальчишку. Вытянувшись, как струна, накинув халат, она угловатой модной походкой направилась к поселку. Мальчик, что-то крикнув мне на прощание, побежал вперед. Я лежал на животе и смотрел вслед не, думая о том, что литературные разговоры сближают только мужчин. Она шла уже по узкой меже, и колосья, как выдрессированные, расступались перед нею. — В крайней вилле, как я и думал.

Саади раздался всплеск. Похожий сразу и на обезьяну и на верблюда, мой сосед выбирался на берег, ядовито посмеиваясь.

— Опять вы с девочкой! Эх, сэр, погубят вас женщины, как говорил Шекспир.

Я, засмеявшись, перевернулся на спину.

— Нет на нас погибели. Александр Александрович. Присаживайтесь лучше. Поболтаем. Я, знаете, сегодня от брата послание получил. Еду в Россию…

Он пронзительно взглянул на меня.

— Да?.. Поздравляю. — И отвернулся.

* * *

Мы пообедали вместе. Александр Александрович не ел мяса и, как все вегетарианцы, отличаясь чрезвычайно тонким вкусом, предпочитал сам готовить. Священнодействуя над дымящейся кастрюлькой или ворчащей сковородой, он впадал в лиризм, долго распространялся о будущих прекрасных временах, когда кулинария превратится в настоящее искусство, и утверждал, что тогда повара, по желанию, смогут передавать в каждом блюде «Патетическую симфонию» Чайковского, любую главу из «Евгения Онегина» или Мадонну Дрезденской галереи[9]. После обеда он с торжественным видом полез в платяной шкаф и, вытащив оттуда бутылку вина, предложил выпить, — за новую королеву, восходящую на столь шаткий престол, и, — по лицу его пробежала тень, — за благополучное возвращение блудного сына на лоно отеческое.

— Что с вами, друг мой, — сердито спросил я, — какая такая новая королева?

Он прищурился.

— Сударь, у вас до сих пор еще глупое лицо. Вы влюблены. Совершенно ясно. —

Мне лень было возмущаться и возражать. Я почему-то подумал о том, как часто и как неудачно жизнь подражает литературе. Александр Александрович показался мне странно похожим на лермонтовского доктора Вернера[10]. Мы выпили.

Не знаю, под влиянием ли хорошего вина (только плохое вино веселит) или стихов, которые, покачиваясь и закрыв глаза, не шедшим к нему проникновенным баритоном читал Александр Александрович, но, когда я вернулся к себе, мне стало вдруг необыкновенно грустно. И простояв без цели с четверть часа у окна, я метнулся к столу и на небольшом листе бумаги набросал акварелью деревенский ресторанчик, заставленные грубые столы под старыми липами, а на первом плане себя самого — в сатирических чертах — и высокую блондинку с реки, мечтательно склонившуюся над литровой кружкой мюнхенского пива. Сбоку я изобразил сияющий всеми цветами радуги вопросительный знак. И через некоторое время, как говорят романисты, я уже объясняя длинноносому лакею, что он должен передать фрейлен Эльзе этот конверт и что я не уйду, пока не дождусь ответа. Лакей скоро вернулся с лицом заговорщика и, получив вознаграждение, почтительно возвратил мне рисунок. Разочарованно вынув его из конверта, я обнаружил около вопросительного знака торопливую надпись: «В 8 часов, около нашей виллы».

* * *

Без двадцати восемь, в первый раз за все лето изменив своей широкой шелковой рубашке, во всем великолепии нового пепельного костюма, провозившись минут десять с галстуком, изо всех сил желавшим подчеркнуть свою самостоятельность, я запирал свою комнату. Дверь напротив приоткрылась, и в ней оскалилась ехидная физиономия моего соседа.

— Эге-ге-ге… так и есть!.. «В одежде гордого сеньора»…[11]

Весело послав его к черту, я скатился вниз. Быстро темнело. В поникшей пшенице музыкально пересвистывались перепела. Я остановился в двадцати шагах от уже знакомой ограды. Прогремев по мосту, задыхаясь и мигая зелеными глазами, пронесся над поселком скорый поезд.