Ромашка и Старичок-Корешок - страница 9

Как же давно это было!

Ещё до первой мировой войны… А жила она в те времена на родине, в Тюрингии, на горе, поросшей лесом, на самой вершине, на горном лугу, в деревянном доме Посошков. Один раз она пасла овец и вывихнула ногу, и тогда бабушка лечила её сушёным корнем живокости и заклинаниями. Ну и ещё, конечно, компрессами. Её двоюродный брат Алоиз Посошок и теперь там живёт, в бревенчатом домишко на краю луга, у самого леса. Коров-то он, конечно уже не пасёт. Прошлой зимой учитель Герберт старший брат Гины, заезжал к нему, когда ходил большой лыжный поход. Передал Алоизу привет от бабушки Посошок и ей привёз привет от Алоиза Учитель рассказывал про резной старинный шкаф который всякий раз хотят купить у Алоиза туристы. Но старик не соглашается его продать. Вот в этом-то шкафу и живёт Старичок-Корешок. Эх, был бы он здесь!.. Но раз его нет, придётся уж ей лечиться живокостью и заклинаниями.

С живокости всё и началось. Потом она вспомнила про карты… С того дня, как Прапра принесли маленькую Ромашку, она так всегда была занята, что и подумать про карты не успевала. А теперь вот их снова вспомнила. Правда, об этом никто бы не мог догадаться. Только один молчаливый Фридрих был посвящён в её тайну, а он обещал ей молчать.

Прекрасная Лило полюбилась и бабушке Посошок. Будь Прапра чуть покрепче здоровьем, она бы нашла себе много дела в квартире Ромашкиных родителей и стала бы вскоре здесь своим человеком, как когда-то в детском саду. Вот и дни её не проходили бы впустую, и разлука с Ромашкой не была б для неё такой горькой. Но от боли в ногах и от ломоты в пояснице не спасали ни живокость, ни заклинания. Уж не правы ли те, кто считает всё это вздором? Выходить за калитку Прапра теперь не решалась.

Однажды, когда Ромашка опять гостила несколько дней у неё в доме и они сидели за ужином, Ромашка сказала:

— Маме придётся теперь меньше ездить по разным городам. А приглашений так много…

— Почему же? — спросила Прапра.

— У нас будет малыш. Мама только вчера мне сказала. А ты уже это знаешь?

— Да знаю, знаю… — пробурчала в ответ Прапра; голос у неё был словно у старого медведя. И сердито добавила: — А раз так, то самое лучшее для тебя — вернуться ко мне.

— Ну, Прапра, неужели ты правда думаешь, что, когда родится малыш, мама превратится в злую мачеху?

Прапра опять сердито забурчала:

— Гм, да нет, нет… Но отцу-то ты ведь уже не так будешь нужна. Да и ей тоже… Мне ты нужна куда больше.

Последнюю фразу Ромашка и поняла-то с трудом.

— Ну что ты, Прапра, я ведь каждый день к тебе буду приходить, ведь мы не оставим тебя совсем одну, я и мама… А маме я тоже нужна. И папе. И этому малышу.

— Тут большая разница, — бормотала Прапра, тряся головой. — Очень большая разница…

Ромашка готова была расплакаться.

— Да я этого малыша уже так люблю! И ты, и ты его люби, Прапра… Вот как меня!

Прапра откашлялась, и голос у неё стал совсем другой:

— Ну, может, не так, как тебя, но любить-то я его буду.

— А я его буду каждый день к тебе в сад привозить в коляске. Поставим его под яблоню — там тень. Я так рада, Прапра! И ты, и ты рада — вижу, что рада!

— Конечно, рада, Ромашка, — сказала Прапра. Ей не хотелось огорчать Ромашку. И так чуть до слёз её не довела своей болтовнёй.

На хоровой кружок, как всегда, пошли все втроём — Гина, Ромашка и Волчок. Ромашка всё время глядела на светофоры и не пускала Волчка бежать на красный свет. А Гина её за это дразнила.

— Паинька, паинька! Хочешь у милиционера пятёрку получить?

Ромашка не злилась, а только смеялась — кудрявый хвостик так и подпрыгивал у неё на затылке. Зато Волчок злился:

— Эй ты, Хитроумная! Ну что ты к ней всё вяжешься! — И удивлялся Ромашке: — И как только ты её терпишь? Я бы ей давно наподдал!

— На то ты и Волчок! — выпалила Гина. — Волчок, Волчок, Волчок!..

Волчок покраснел. Ни на что он так не обижался, как на это старое прозвище. Ведь он давно уже не выл волчонком, а прозвище словно прилипло! Сжав кулаки, он бросился на Гину, и, не схвати его Ромашка за руки, вышла бы драка.

— Ну что из-за слова-то драться! — уговаривала Ромашка Волчка. Но тот, не разжимая кулаков, кричал: