Российский колокол, 2015 № 4 - страница 41

Без особых задержек, вроде тех, когда хочется пободаться с козленком на привязи или погоняться за петухом-крикуном, мы вернулись домой. Но мамы дома почему-то не было. Топилась печка. На дворе сгущались сумерки. Мы стали чаще выходить, на улицу, озираясь по сторонам. Но мамы все не было.

Бориска заревел первым. Маленькие острее чувствуют неладное. Заревел и я. Не из солидарности, а из тошнотворного чувства неопределенности, неясности, смутного предчувствия беды. Меня действительно подташнивало, и слабость разливалась по телу.

В дом свой, где печка погасла, мы уже не заходили, только кружили вокруг часовни и ревели, призывая: «Мама, ма-ма».

Перед входом уже собирались взрослые. Судачили между собой, пытались нас успокоить. А мы, остановившись, всякий раз рассказывали, что мама послала нас к бабушке с дедушкой, а когда вернулись, ее все нет и нет.

– А не велела она вам остаться на ночь у бабушки?

– Нет, мы всегда спим с мамой, – отвечал я на подобные вопросы.

Тут еще кто-то подошел и сказал, что видел Авдотью на выходе из села в сторону Сорохты. Одна была, с узелком. Мы не понимали с Бориской, что из этого могло следовать. Но одна из женщин взяла Борю на руки, меня за руку – другая, и через центр, мимо лабаза мы опять направились к бабушке с дедушкой.

Так мать оставила нас, а может, скрылась от грозящей ответственности. И мы впервые переночевали у родных дедов. Несколько дней мы жили у них, то и дело спрашивая: «А когда придет мама?»

Приходили родственники. Всё – женщины (мужчины, семеро наших дядей, – воевали), тетки и старшие, уже некоторые взрослые двоюродные сестры. Они помогали дедам. Один из таких приходов (куда-то водили Бориску) буквально спас меня, угоревшего вусмерть.

Дед закрыл задвижку раньше, чем прогорели дрова, и улегся на печи. А я валялся-валялся на кровати, слушая радио, особенно почему-то любил скрипичную музыку, и заснул. Бабка хлопотала по хозяйству, видимо, радуясь, что я не мешаю. Пришла Тамара Федоровна, дочь старшего из бабки-дедовых сыновей. С улицы-то угарный газ сразу улавливается. Все поправили как надо, а потом уж и на меня обратили внимание. Давай меня шевелить, а я никакой.

Будили-будили, трясли-трясли. Поставили на ноги, а ноги подкосились – я и повалился.

Усадили на полу – голова у меня не держатся, в глазах все расплывается, а тут еще что-то глотку изнутри сдавило. Я начал задыхаться, судорога пошла, в горле зашевелилось что-то. Я рукой в горло полез, инстинктивно, и, ухватившись за кончик у самого неба, вырвал наружу. Оказалась длинная-предлинная аскарида.

Мне сразу полегчало. Я начал всех видеть и всему радоваться. Меня завернули в старый дедушкин тулуп и вынесли в прохладные сени подышать. Тамара сидела со мной и что-то рассказывала. Оживая, я снова заснул. Вот как бывает! А мог вообще не проснуться и… стать могилой для глист.

Нас определили в детский дом, детдом. Сейчас он имеет № 17. Там были группы приводных детей (ведь огромное количество матерей работали на фабрике) и одна постоянно круглосуточная.

Это я знаю потому, что когда однажды ночью зимой случился небольшой пожар, нас быстро подняли, одели и вывели во двор, и никаких других групп там не было, хотя днями они резвились в разных уголках в достаточном количестве.

Детский дом располагался недалеко от прачечной, где работала наша бабушка. И иногда на воскресенье она забирала нас по одному или сразу обоих к себе домой. Я помню: дедушка сотворил чудо-санки, накрыл их кожухом из фанеры – получилась маленькая кибитка с окошечками по бокам, – ив сильные морозы забирали меня одного. Я особенно любил, когда бабушка роняла меня в этой кибитке на неровностях дороги и сердилась. Тогда она говорила: «Ох, несчастье ты мое». А я заливался от смеха.

Бывало, что меня по уговору забирал кто-нибудь другой и вел к бабке в прачечную. Там в теплой, влажной духоте за почти непроницаемой стеной мятущегося пара едва угадывались под низкими тусклыми лампочками полуголые, в полупрозрачных мокрых холщовых рубахах, с подоткнутыми подолами, разновозрастные тела работающих вручную женщин. Эта картина и сейчас в подробностях стоит перед моими глазами. Где-то сбоку подсвечивали горящим пламенем квадратные, с мой рост, печи, на которых стояли котлы с греющейся водой. Если бы Гюстав Доре побывал в писцовской прачечной моего детства, его картины дантова ада были бы еще более живописны. А тогда… это был просто труд на победу. Здесь она начинала коваться, именно женскими руками.