Российский колокол №7-8 2016 - страница 6

Золотыми мышами шурша у корзин,

засыпая листвой водосток,

ветер воет на лестнице: так муэдзин,

обращенный лицом на восток,

собирает к молитве своих мусульман.

Но уже не тревожит ничуть

сладким дымом пронизанный самообман,

в небеса устремляющий путь.

А куда же нам плыть? А и вправду, куда?

Оторвёмся – и дело с концом –

и в Латакию, где закипает вода

расплывающимся леденцом

азиатского солнца… Не сладко и там.

Но горячая жёлтая взвесь

заставляет забыть, забивая гортань,

тёмно-серую, ватную – здесь.

Время булькает пловом, дымится в котлах

с подгорающей коркой на дне.

Но аллах, растворённый в резных куполах,

к чужакам равнодушен вполне.

– Ну, так что, собираемся? – Этот молчит,

тот, спеша, разливает вино.

– Не хотите в Латакию – можем на Крит,

в Картахену… Не всели равно,

где забыться, зависнуть, песчинками в ряд

лечь, рассыпаться искрами в штиль.

Но моргают. – Куда же нам плыть? – говорят –

безъязыким, безликим, как пыль?

Срезая кожуру с картофеля, палач

божествен. На жиру замешенные краски

фламандских мастеров – не терпят неудач,

но требуют огласки.

Заказчик пальцем ткнул в пурпурный гобелен,

подпорченный свечой, что не догрызли мыши,

в трёхпалый канделябр – и ты привстал с колен,

звон гульденов заслышав.

Кругов колбасных жар и сыра влажный срез,

кабанья голова грозней полночных пугал –

вот для чего ты здесь. Мучительный ликбез –

картофелиной в угол.

Трудись, глотай слюну, пока Антверпен спит

и ратуша снежком припудрена снаружи,

пока ночных цехов жужжит прилежный быт

под кружевами стужи.

Пока заказчик всласть посапывает, борт

кровати накренив семипудовой сдобой,

соединяй в одно портрет и натюрморт –

утробное с утробой.

До света копошась, как мышь в своей норе,

озлишься: сыр усох, бегонии привяли.

И – мстительным мазком – три волоска в ноздре

и прыщ между бровями.

Снег на капоте старенького форда.

Вокзал. Буфет с попытками комфорта.

Пузырчатая – впрозелень – вода.

Любовники глотают капучино,

и в верности клянутся до кончины,

не зная, что простятся навсегда.

Великое показывая в малом,

телеэкран гундосит сериалом,

рекламой, что манит на острова.

Бен Ладен наслаждается джихадом.

И со стены командует парадом

клыкастая кабанья голова.

Любовники оглохли и ослепли.

Жемчужный огонек блуждает в пепле

забытой сигареты. Пальцы мнут

салфетку с отпечатками помады.

О Господи, какой ещё Бен Ладен? –

до отправленья несколько минут.

Портал вокзала стреснувшим пилоном.

Снег, что наклонно гаснет над перроном.

Поправив шарф, она шепнёт: «Иди».

И он пойдёт подземным переходом,

кружа, плутая, бедствуя под сводом,

но выхода не видя впереди.

Приняв заказ, не пряча спеси, согнувшись в зябкой конуре,

нам мастер выточит два перстня, два сердолика в серебре,

где нить под влагой плавных граней всклубил декабрьский шелкопряд

как будто в изморози ранней две винных ягоды горят.

Асимметричные эклоги. Надежды, скрученные в жгут.

Любви неверные залоги, что всё же нас переживут.

Слепого случая вещдоки. Скандал. Фамильный компромат.

Семей двусмысленные вздохи без комментариев и дат.

Плодом украшенное древо. Барокко вычурная прядь.

На безымянном пальце левой, не смея правую попрать.

…Всё это мастер знал, покуда в морозных сотах декабря

металлом булькала посуда, дышал раствор нашатыря,

пока меж стёклами волною смерзался снега синий пласт…

Художник мучался виною и сомневался, что продаст.

И, отмахнувшись от дуплета, на каждом новеньком кольце

он высекал: пройдёт и это, но с вопросительным в конце.

А теперь записывай: свобода –

переход, пристрелянный, как тир,

где тетрадь расхода и дохода

заполняет ангел-рэкетир

за спиной лоточника, а может,

«челнока». – Не всели мне равно,

кто теперь лишенья приумножит,

если приуменьшить не дано.

Дирижёр небесный, фалдой фрака

синий мел смахнувший со стены,

Ты шутя извлек меня из мрака,

словно звук из клавиш костяных.

Намекни, как музыка незлая

с антресолей шатких шапито,

для чего всё это, ибо знаю,

что нелепо спрашивать, за что.

А в другом и лучшем распорядке

под присмотром ангельской братвы

я была бы овощем на грядке,

гусеницей в кружеве ботвы

или в синь вкрапленным махаоном,

что с лоскутной лёгкостью порхал