Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 8 - страница 21

Он схватился за грудь, и беззубое добродушие его рта спрыгнуло в темную страдальческую гримасу, рука искала платок. Удушающие удары кашля поднимали и бросали ровную прядь волос.

— Беги, откашляйся, — живо откликнулась Люся. — Я тебе говорила! Видишь…

Живописец, согнувшись, кинулся за дверь. Там захрипело, забилось. Я никогда не слышал такого ужасного кашля, — казалось, что грудь человека разрывают предсмертные судороги.

Девушка сидела спокойно, ее щеки дымились розовыми пятнами, она смотрела на золотые ручные часики.

— Две минуты, — сказала она, внимательно трогая левой рукой гладкие волосы у лба. — Он кашляет три.

— Это ужасно! — с неподдельной тревогой произнес Овидий. — Быть может, позвать доктора?

Она не ответила. Ресницы ее покоились на часах. Она смотрела вниз, как женщина, кормящая ребенка. Грудь ее поднималась простотой жизни.

— В самом деле, — сказал я, — быть может…

Но я вовсе не хотел сказать этого.

Живописец кашлял третью минуту, грудь его плакала. Поджигатель забыл о красных ногах, он скинул их на пол, штрипки его галифе висели грязными прачечными тесемками. «Ага! — думал торжествующе я. — Поколение понимает друг друга. Фронты, голодовки, разбитые вагоны — вы говорите одним языком, вы нас сбиваете вместе. Мы не можем спокойно смотреть на часы, когда кашляют сгоревшие годы и говорят нам одни и те же слова. Здесь мы одни, нечего думать о кустарниках юности. Недаром Поджигатель бледнеет и протирает очки, а Овидий говорит о докторе. Когда выбирают одного из дружного стада, все остальные слышат каждый стук обреченного сердца…»

— Могила! — бормотал Живописец, показываясь из дверей и вытирая рот. — Двести граммов мокроты ежедневно.

Он поднял чемодан. Люся смотрела на него и улыбалась. «Пустяки! — говорили ее глаза. — Поправишься. Поменьше пей и слушайся свою милую сестру. Тебе вырезали девять ребер — и это в конце концов сущие пустяки…»

— Ну, братцы, покедова… Люська! Забирай мольберт.

Живописец отправился в свой уголок Осоавиахима, крикнув на прощание о дегустации.

Мы помогли девушке отнести мольберт и холсты. Поджигатель вспомнил о своих ногах в последний момент.

— Простите! — произнес он угрюмо. — Я не успел надеть ботинки.

— Не верьте ему! — закричал Овидий. — Дома он всегда ходит босиком.

— Ну, и что же?

— Не слушайте, не слушайте! — к моему удивлению вдруг солгал Поджигатель и начал городить какую-то ерунду о сандалиях… Какие сандалии? Мы первый раз слышим. Девушки все насмешницы, — я уверен, что она все увидела, и совершенно напрасно Поджигатель отодвигал под кровать запотевшие, в зеленую клетку, портянки, служившие ему носками. Но она добра. Два карих золотых ободка вокруг темных зрачков искрятся, лицо ее серьезно.

— Какие пустяки! Вот еще! — сказала она. — Я не придаю этому никакого значения. Мы ведь будем друзьями, не правда ли?

Они ушли. Вечером четвертая кровать оказалась занятой: с нами будет жить вместе товарищ Петухов, винный секретарь, который сразу же получил наименование Винсека. Узел стягивается все крепче, мы знакомимся все с новыми и новыми людьми, каждый из них достоин стать украшением памяти, каждый вечер прибавляет новые темы для славных бесед. Зной оснастил энергию Директора, остались последние дни перед сладкой ослепительной жатвой. А в нашу дверь по утрам стучится легкая прохлада руки с золотыми часиками, и кашель Живописца покрывает голос, которому удивляются сами нетерпеливые губы.

— Можно?

Она влетает восемнадцатью столетьями нашей эры и признается в полном невежестве перед ораторами коммуны. Но она соглашается почти со всеми и спорит только с одним Овидием, вспыхнувшим в этих днях снежными сорочками, синими галстуками и носками, легкими, как паутина. Да, мы бреемся с самого утра. Поджигатель по вечерам произносит речи. Художник сидит с бутылкой вина и пережевывает его глотками, подражая Веделю. Он успел подружиться с Бекельманом. После обеда они вместе хрипят и кашляют, отпуская непристойные шуточки. Наступила веселая жизнь. Планета вращается бешено. Времена перепутались. Мы живем снова в старой теплушке и, раскачиваясь, трясемся на фронт. Вспоминаются славные дни. Достаточно сказать, что Овидий перестал говорить о стихах и повторять свои излюбленные строфы из Тютчева. Это — чудесный признак: стихи не скроются никуда и пригодятся в замедленные минуты. Сейчас же грохочет жар, термометр поднимается за сорок, — разве плохо, когда в подобные дни люди проявляют активность и чувствуют себя превосходно в коммуне, учрежденной в угловой комнате управления совхоза «Абрау-Дюрсо»?