Рождение Клеста - страница 44

Но в целом стало невесело. Штурм стен вёлся с неслыханным ожесточением. Я обратил внимание, что нихельцы карабкались вверх с проворством заправских строителей, как будто с раннего детства только этим и занимались. Если бы, скажем, нашим мужикам из моего города поручили такую атаку, то они бы только одну лестницу ставить упарились и переругались. И лезли бы медленно, осторожно, цепляясь за перекладины обеими руками. Мда, как же мы свои потерянные города обратно отбивать будем? Ну, от этом пусть генералы думают, а наше дело сейчас маленькое. Вернее, аховое.

Я швырнул очередной камень — его отбили щитом, но враг удержался на перекладине, хоть и качнулся. Отлетевший камень ударил по плечу кого-то из стоявших внизу — там скопилось уже столько нихельцев, что камню и упасть-то было некуда. Вот чёрт, да у нас на парапете и булыжников-то столько нет, сколько сейчас народу прёт на штурм! Шапками нам их, что ли, закидывать?!

Меня словно что-то толкнуло: я схватил горшок со смолой и яростно разбил его о верхнюю ступеньку лестницы. Схватил горящий факел, стоявший на подставке, от которого лучники стрелы поджигали и, быстро ткнув его в разлитую смолу, отскочил в сторону. Сразу же возле уха свистнула пролетевшая смерть, разочарованно умолкая на излёте. Вот пускай теперь по горящей лестнице лезут…

Второй горшок я разбил уже об щит: противник оказался почти наверху. Ткнул факелом, снова отскочил. Жидкая смола горела яростно, легко и капала горючими слезами — внизу кричали недовольные этими каплями осаждавшие.

Вот уже оборонявшиеся схватились за копья — дело дошло до рукопашной. Нихельцы, кому удалось втиснуться на парапет, рубились как безумные и вертелись, как черти. Наши солдаты на их фоне выглядели неуклюжими скворогами. Мы с Мальком на нашем участке сумели одолеть двоих шустрых прорвавшихся, но подальше, уже в расположении другой сотни, дела пошли совсем печально: там нихельцы сбросили со стены сопротивлявшихся и встали полукругом, защищая участок прорыва, на который соскакивали всё новые и новые враги, расширяя этот прорыв.

Заорали наши командиры: стоявший на земле резерв побежал к лестницам, ведущим на парапет стены, чтобы попытаться сбросить оттуда закрепившихся нихельцев. На узком пространстве очень быстро стало так тесно, что бой превратился в давку: кто кого опрокинет, столкнёт вниз — тот и прав. Грохот столкнувшихся щитов стал так силён, словно по булыжной мостовой катили десяток пустых бочек, ускоряя ударами деревянных дубинок.

Нам удалось «сплющить» наступавших: мы их уплотнили так, что новым нихельцам стало просто некуда спрыгивать с лестниц — их товарищи спинами загородили все промежутки между зубцами. С земли наши лучники стали расстреливать столпившихся на парапете нихельцев. Они, конечно, закрывались щитами, но им безжалостно стреляли по незащищённым ногам — в такой тесноте промахнуться было просто невозможно.

Бой превратился в настоящую мясорубку. Наши солдаты остервенело лупили вражескую массу мечами и топорами, кроша щиты, головы и тела, проливая кровавые ручьи на парапет. Нихельцы, понимая, что в такой свалке пленных никто брать не будет, отчаянно отбивались, — даже с ногами, пробитыми стрелами насквозь. Мы с Мальком в эту толпу рваться не стали: далековато она от нас располагалась, да нам и на нашем месте приходилось несладко. Мы не рвались отпихивать врагов с лестницы — для этой работы лучше годились жилистые, взрослые мужики, а вот прищучить одного-другого прорвавшегося — это мы делали с удовольствием.

Нихельцы пробивались то в одном, то в другом месте — каждый раз из резерва уходили всё новые и новые отряды, чтобы устранить этот прорыв. Рядом со стеной образовалось несколько полян с лежачими стонущими ранеными, которых торопливо бинтовали и помогали, как могли. Выглядывать там Солнышко возможности никакой не имелось: мы выдыхались, непрерывно махая железом и кого-то колошматя изо всех сил. В глазах уже поплыли круги, и всё сражение стало похоже на одну дикую, смертельную карусель, в которой крутились крики, стальной звон, деревянный стук, ругательства, стоны раненых, возле которых суетились женщины в белом. Я бы тогда не отличил обыкновенную женщину от самой смерти, тоже приходившую в белом платье, и тихо выпивавшую жизнь у лежащих — да кто ж там будет разбираться: обычная баба склонилась над телом или нет?