Рождение весны. Страницы жизни художника - страница 28

Когда Саврасов присылал Третьякову обещанные картины из Ярославля, просил, в случае, если понадобятся поправки, обратиться к Василию Григорьевичу Перову или Сергею Ивановичу Грибкову. Сергей тонко чувствует руку «друга Алеши», его манеру письма.

Но дружба с Грибковым все-таки больше житейская — с ним сам собой заходил разговор о всяческих невзгодах и неурядицах.

С Перовым говорить об этом не хотелось. И ему не легче: постоянно неможется, слаб здоровьем.

С Перовым у них свой разговор, свои заботы, о которых ни с кем другим не переговоришь.

Друзья доклевали морошку. Попросили принести еще. Уж больно хороша!

Заговорили об Училище.

Саврасов ведет пейзажный класс. Перов — натурный. Когда заходит речь об Училище, называют два этих имени. Они определяют все, что привлекает к Училищу молодые, свежие силы в искусстве.

Их отношение к своим обязанностям не имело ничего общего с установившимися в Училище традициями.

Обычно преподаватели ограничивались положенным обходом классов. При этом ученикам делались короткие, часто весьма поверхностные, а то и путаные замечания. Остальное предоставлялось начинающим живописцам.

В пейзажном и натурном классе преподавание строилось на постоянном общении с учениками. Требования перестали ограничиваться усвоением положенных правил — учитывались особенности каждого: в чем силен, в чем слаб, от чего следует избавиться, что хранить, беречь. От прежних сугубо официальных отношений между педагогом и его питомцами не осталось и следа. На смену им пришла душевная открытость и простота.

Перову казалось естественным после долгих часов занятий, предложить ученикам спеть хором. «Усталость песни боится, по себе знаю».

Саврасов не только работал над картинами в присутствии своих питомцев — делился с ними надеждами и планами. И они платили ему такой же откровенностью. В классе царила атмосфера радостной воодушевленности, близкие, простые отношения.

Однако то, что привлекало молодежь, не нравилось многим преподавателям. Успех полотен руководителя пейзажного класса на выставках только подливал масла в огонь.

Вот и недавно ополчились: и это не так, и то не эдак. Да все какие-то чиновничьи придирки. Будто говорят титулярные советники и прочие чины, а не педагоги Училища живописи.

Он, как всегда, сидел, опустив свою большую голову, потирал ладонь о ладонь и молчал. Не потому, что не знал, как ответить. Незачем говорить: не поймут.

Стоило вспомнить об этом — стало тоскливо, пасмурно на душе.

— Не пойму: чего они?

— А ты чего разглядывал там, на Мясницкой? — неожиданно спросил Перов. — Смотрю: стоит, в небо смотрит.

— Облачко такое несуразное приметил.

— Вот это им и не нравится. Они люди солидные, а ты облака считаешь.

Перов бросил в рот горсть морошки и с озорной веселостью посмотрел на друга.

— Вот славно-то, что приехал, — повторял Саврасов, — вот славно!

«Проселок»

Пичуга сидела на обочине пустынной дороги серым комочком. Подходя, художник принял ее за камешек, а камешек вдруг выстрелил крыльями и взлетел над придорожной травой.

Саврасов остановился и, прищурясь, следил за птицей. Он не заметил, когда пичуга растаяла в солнечном сверкании: загляделся, как вступали на край неба медленные, величавые облака.

Потом опомнился, увидел, что так и стоит посреди дороги. Близко, за лугом, — осиновая роща. Дальше стеной поднимался лес.

Саврасов вздохнул полной грудью и двинулся по дороге своим широким, неустающим шагом. Он был счастлив, как может быть счастлив идущий на этюды художник в пору зрелости лет и таланта, когда и ноги крепки, и глаза зрячи, и рука уверенно сжимает кисть.