Рождественская оратория - страница 18
— Нельзя туда заходить, нельзя мять колосья.
Вот что у него вырвалось, а ведь он хотел примкнуть к компании friends, что приминали пшеницу своими гибкими телами. Хотел шагнуть туда, к ним, ощутить, как множество цепких ручонок тянет его в глубину, но не посмел окунуть в это море даже пальцы ног, стоял на берегу, стараясь сохранить благоприличный вид.
— Куропатки, — сказал он. — Вы точь-в-точь куропатки! — Вдогонку словам он послал слабую улыбку, но улыбка запоздала, и в ответ послышалось:
— We are no куропатки, we are буропатки!
Смешки и шорохи!
Как это она может находиться за пределами мрака? — дивился он. Не сразу дошло до него, что, оставаясь на свету, она взяла на себя огромный труд, как бы стремилась показать ему, что свет по-прежнему существует. Словно яркая комета, она и ее friends кружили окрест гостиницы, искры так и летели во все стороны, вспыхивали повсюду, настигали его на том месте, где он еще и следующей осенью одиноко стоял среди яблонь. Простодушные жестокости гнали его во мрак. К примеру, записочка на кухонном столе:
Dear Mr Notbird, I am going в кино «Cara» tonight with my Friends. Are you going there with your Notfriends?
A bird[33]
А порой один только взгляд, одно слово заставляли его бежать. Ведь от всего сказанного шло сильнейшее излучение, и направлено это излучение было против него. Оттого и мрак яблоневых садов, оттого и недвижность, кататония.
Оттого-то однажды вечером он в курточке-штормовке и в кепке стоял на ветру и декламировал:
Стоял он лицом к саду фабриканта Юлина, и было уже совсем темно.
Совсем рядом вдруг послышался жалобный и одновременно яростный голос:
— Пособи мне. Пособи, ч-черт.
Навстречу ему сверкнули два бешеных глаза.
— Фу, ну и нагнал ты на меня страху… Чего делаешь на заборе-то?
— Вишу, — сказали глаза. — Пособи отцепиться, ради Сельминой правой туфли.
— Ужас как я напугался. — Сиднер подошел ближе, присмотрелся. — Ступня у тебя застряла.
— Сам знаю, поверни ее маленько, чтоб вытащилась. Во-во, порядок. Спасибочки.
Мальчик его возраста, только ростом пониже, свалился с забора возле Сиднера.
— Ч-черт, я уж думал, мне крышка… Бери яблоки, и бежим отсюдова, а то, не ровен час, она заявится… — Мальчик встал на ноги и шагнул вплотную к Сиднеру. — Я думал, она за мной гонится, старуха Юлин, но, видать, это была лисица. Ты чего тут читал, а?
— Так, ничего.
— Сам сочинил?
— Нет, это… Данте.
— Здоровские стишата, честно.
— Тебе понравилось? А я думал, тут меня никто не найдет.
— Классное место, лучше не бывает.
— Ты, что ли, яблоки воровал?
— И сливы. Угощайся… А теперь линяем, вдруг все ж таки припрется, старуха-то. Пошли на озеро, к дровяному сараю.
Сиднерова друга звали Сплендид, в честь карлстадской гостиницы «Сплендид», где он был зачат в ту первую ночь, которую его будущие родители провели там вдвоем. Шикарная гостиница, с лифтом, Сплендидова мама никогда не забывала об этом упомянуть. Попали они туда ненароком, потому что сестра, которую они собирались навестить во время свадебного путешествия, случайно сломала ногу и лежала в больнице, лишенная всякой связи с внешним миром. Священник, девять месяцев спустя призванный для совершения обряда, твердил: «Не могу я крестить младенца Сплендидом», — но родители стояли на своем: «Или Сплендид, или вообще никак». Делать нечего, священнику пришлось подчиниться, и Сплендид, который во время церемонии помалкивал, как и подобало младенцу, зачатому в столь роскошной обстановке, — Сплендид никогда против своего имени не возражал. В поразительно короткие сроки он вырос из крестильного платьица, нацепил кепку и превратился в грозу городских яблоневых садов; вот так все и обстояло в тот достопамятный сентябрьский вечер, когда они с Сиднером познакомились. Сплендид и в этот вечер не упустил своей выгоды и с помощью приставной лестницы методично обирал юлиновские груши, яблони и сливы, пока ему, стало быть, не померещились в траве шаги фабрикантши и он не налетел на забор, где намертво застрял, коротая время за ненавистью к Юлину, который однажды — и вполне обоснованно — обвинил его в том, что, затеяв игру в его, Юлиновой, лодке, он вдобавок упустил одно весло, а южный ветер быстро унес оное за пределы зримого мира.