Рождественские рассказы русских писателей - страница 65

стр.

– Так и сказал «они у меня в уме»?

– Да, так и сказал и заплакал.

– Злодей! Если б думал о нас да жалел, не пошел бы на злое дело… И мы бы не мучились, – с горечью проговорила Агафья и задумалась.

– Как же он одет-то несчастный? – снова спросила она, и голос ее смягчился.

– Не приметил, мама… Мне и ни к чему… Кажись, на голове платок.

– Какая уж тут одежда… Поди, в такую стужу и руки и ноги отморожены… – прошамкала бабушка.

– Что же ты ему про нас сказал? – спросила мать.

– Ничего не сказал, мама…

– Глупый, тебе бы сказать, какую мы муку из-за него терпим, как нам глаза в люди показать совестно…

– Полно, Агаша, разве дитя что понимает… Тут и большой потеряется… Ребенок испугался, где ж ему все сказать, – заметила старушка.

– В какую он сторону пошел-то?..

– Прямо пошел… Он, мама, и хлеб и сало взял, перекрестился и за пазуху положил.

Бабушка заплакала, заплакала и Агафья.

И долго-долго, далеко за полночь, в маленькой хатке шли расспросы. Мальчик уже ничего не мог сказать нового и в двадцатый раз повторял одно и то же, и в двадцатый раз задавала ему мать те же вопросы: «Ну, а он что? Так и сказал? а ты что? Про нас спросил? Что же ты сказал?»

Глядя на мать, Кеша думал: «Какая мама стала пригожая, лицо красное, в глазах точно огни, сама смеется».

– Ложитесь спать, желанные… Утро вечера мудренее, – ласково сказала Агафья. – Ложись, Кешенька, ложись, сынок… Я тебе мягонько постелю… Завтра на елку в школу пойдешь… – И она суетливо забегала по избе.

Даже старая бабушка с изумлением повела в сторону невестки подслеповатые глаза, а мальчик продолжал про себя дивиться: «Какая мама стала добрая, точно и не она, какая стала проворная и смеется… Чудно, право!» – мелькало в его головенке, и ему казалось, что у них стало теплее, светлее, точно правда наступил праздник, и бабушка ободрилась, улыбается, и кот без страха вспрыгнул на лавку, не опасаясь теперь получить шлепка.

Скоро все успокоилось, затихло в небольшом крайнем доме. Все улеглись спать. Кеша во сне улыбался: детские грезы приятны и веселы; бабушка долго ворочалась, охала и шептала молитвы. Только одна Агафья так и не смыкала глаз во всю ночь: ее мысли неслись вслед за одиноким прохожим: и корила-то она его мысленно, и прощала, и жалела… Зачем он не вызвал ее?.. С какой бы радостью она его обула, одела в дорогу, накормила бы… Несколько раз выбегала она за ворота и смотрела тревожно вдаль, возвращалась к окну, около которого свиделись отец с сыном, как будто кого-нибудь ожидая… С тех пор они обе, и старушка и молодая женщина, ждут и ждут… С особенной любовью и заботой кладут они хлеб и другую провизию на заветное окно… Может быть, подойдет еще праздник, и они дождутся того, кто обещал направиться на добрый путь и к ним вернуться.

1901

Лазарь Кармен (1876–1920)

Под Рождество

Большой гастрономический магазин на Дерибасовской улице накануне Рождества, залитый светом ауэровских горелок, сиял, как чертог.

В магазин и из магазина беспрерывно входили и выходили покупатели, увешанные покупками.

Мимо магазина под густо падавшим и мягко, как пух, ложившимся под ноги снегом шмыгали денщики с корзинками с вином, мальчишки из кондитерских с тортами, посыльные с цветами и проплывали нарядные дамы и девицы.

Тьма народа была на улице.

Перебегая от магазина к магазину за последними покупками, люди, празднично настроенные, покрывали улицу громким говором, шутками и раскатистым смехом.

И, вслушиваясь в этот шум, казалось, что теперь не поздний декабрь, а начало весны, когда в душистых акациях шумят, возятся, хлопочут и чирикают тысячи воробьев.

– Марья Петровна! Здравствуйте! – чирикала какая-то дама.

– Здравствуйте, здравствуйте, Ирина Григорьевна!

– Куда так шибко? Да постойте!

– не могу. Еще одну покупочку надо сделать. Боюсь – магазин закроют. Au revoir!..

– Извозчик!.. Во-о-озчик! – покрывал этот диалог звонкий голос мальчишки, выскочившего со свертками из магазина.

– Есть! – откликался пушечным выстрелом с мостовой, по которой со звоном проносились сани, точно мукой обсыпанные снегом, извозчик и, как вихрь, срывался с места.