Розовая Гвиана - страница 14

Старик осторожно, словно повязку на раненой ноге, разворачивал тряпку, осматривал корень и мочки, похожие на ниточки, на которых висели влажные комья земли, потом поднимал саженец и просил кого-нибудь из нас подержать его за вершину.

— Осторожно, мальцы, — говорил он при этом. — Это ведь не палка.

И, пока несколько рук держали тополек за гибкую, слабую вершинку, он бросал в лунку несколько кирпичных обломков, присыпал их землей, оставшейся на мешковине, и командовал:

— Опускайте.

Мы опускали.

Он поправлял загибающиеся корни, а кто-нибудь из мальчишек поднимал лопату и ждал, когда старик скажет:

— Давай.

Когда лопата была уже не нужна, он становился на колени и ладонями подгребал и подминал землю, и тогда мы видели, что руки у него такого же цвета, как эта земля, только разве чуточку посветлее.

Когда все кончалось, он садился рядом с топольком на землю и, отдыхая, начинал говорить. А мы стояли кругом и слушали, потому что никто из учителей не говорил так.

— От дерева родится воздух, — говорил он. — В жару дерево дает холодок, а зимой не пускает ветер. И потом, оно ведь красивое, надо только видеть. Оно умеет разговаривать, даже радоваться умеет, надо только понимать.

Он поглаживал зыбкий, вихляющий стволик ладонью.

— Вот мамки вас кормят. В день вы едите три, а то и четыре раза. Вы умеете есть. А ведь воздух — это тоже хлеб. Только хлеб, который вы едите зубами, — для желудка, а воздух — для крови. Когда кровь у вас чистая, светлая, тогда и вокруг все хорошо, и глаза у вас смотрят ясно… Люди мало ценят воздух, потому что его не видно, потому что так привыкли к нему, что не замечают, и считают, что так и нужно… Люди многого не замечают, особенно того, к чему они привыкли…

И тут по всей школе раскатывался звонок, и мы, обгоняя друг друга, бежали в класс, хлопали крышками парт, нестройно кричали «здравствуйте» вошедшей учительнице и во время урока украдкой поглядывали в окно, хотя наверняка знали, что старик не посадит без нас ни одного дерева.

В жарком индийском городе Майсуре на центральном почтамте служил тихий, незаметный чиновник Джаган. Рано утром он приезжал на работу на стареньком велосипеде и весь день разбирал письма, не доставленные адресатам. Полутемная каморка, в которой работал Джаган, называлась «Отделом недоставленных писем». На письмах почтальоны ставили пометки. Письма с надписью «адресат выбыл» Джаган откладывал в специальный ящик. Те, на которых стояла надпись «адресат умер», шли в архив.

Однажды Джаган разбирал архив. Там скопилось несколько тысяч писем, почти за столетие. Кто знает, может быть, когда-нибудь найдутся родственники умершего и потребуют письма? Такие случаи бывали.

Тонкие коричневые пальцы привычно сортировали письма по годам. Джаган вынимал конверты из пыльной корзины, бросал взгляд на дату штемпеля и аккуратно укладывал письмо в соответствующую ячейку на стеллаже. Корзина постепенно пустела. День клонился к вечеру. В узенькое решетчатое окно проник красный луч солнца.

Вдруг Джаган вздрогнул и встал. В руке он держал пожелтевший грязный конверт с выцветшим неразборчивым адресом. Но не конверт и не адрес поразили Джагана, а марка, которую он увидел. Она была бледно-розовая, без зубцов и очень невзрачная, почти незаметная на желтом фоне конверта.

Джаган прослужил в почтовом ведомстве двадцать четыре года и знал все марки мира. Но такую он видел только в каталоге.

Бледно-розовый прямоугольник с надписью по краям: «British Guiana. Postage. One cent», а в центре прямоугольника нарисован идущий по волнам двухмачтовый парусник.

Не выпуская из рук конверта, Джаган проверил, хорошо ли заперта дверь в архив, потом на цыпочках подошел к столу, ближе к свету, и снова тщательно осмотрел марку. Руки у него дрожали, на лбу выступили крупные капли пота. Он боялся ошибки.

Но это была она, та самая марка, и корабль, нарисованный на розовом поле, назывался «Дамус Петимус».

Джаган присел на стул. Нужно было прийти в себя, собраться с мыслями, успокоиться.

Таких марок — он это знал — во всем мире было только две штуки. Одна хранилась в специальном стальном сейфе в Британской национальной коллекции, другая — в частной коллекции миллионера Рокфеллера в Америке. По курсу, указанному в филателистическом каталоге, эта марка стоила сто тысяч долларов.