Розы и тернии - страница 9

Чу! Шорох! Все встрепенулись. Но это не отец, это ветер стукнул дверью в сенях. Опять все притихли. Вдруг Миколушка вскочил.

— Тятька! — вскричал он.

Действительно, с крыльца ясно донесся шум шагов. Дверь распахнулась, и в комнату вошел Иван. Взглянула на него жена и ахнула: он был бледен как мертвец.

Дети воскликнули:

— Принес хлебушки?

Отец не отвечал им. Он сбросил овчину и грузно опустился на лавку.

— Что же хлебца, тятька? — спросил Миколка, тараща свои обведенные синевой глазенки.

— Нетути хлебца, касатик!.. — не сказал, а скорее простонал Безземельный. — В ногах у Кузьмича валялся — не дал!

Иван закрыл лицо руками. Миколушка уткнулся лицом в колени матери и заплакал, приговаривая:

— Ах, как есть хочется!.. Хлебушки бы!

Другие дети грустно поникли головой.

Отдернул руки от своего лица Иван, посмотрел на семью: дети сидели, как замерли, Миколушка плакал, по бледно-желтому исхудалому лицу жены медленно катились крупные слезы.

Ни слова не сказал Иван, встал и опять накинул на плечи овчину. Потом взял со стола большой хлебный нож.

— Ты куда, Иванушка? — спросила, сквозь слезы, хозяйка.

— Куда? — глухо ответил муж. — Хлеба добывать! Ну и не поздоровится же теперь тому, кому со мной повстречаться придется! Уложу его — не пикнет!

И он потряс в воздухе ножом.

— Иван! Побойся Бога! Что ты надумал! — в ужасе вскричала жена.

Но Иван, не ответив, вышел из избы.

— Ну и темь же!.. Да и погода ж! Эвон и избы его не найдешь… Долго ль мимо пройти в мраке таком?! И луна, как на грех, реже проглядывает… И понесла меня нелегкая! Экую глупость сотворить, — ворчит, кутаясь в шубу, боярин, грузно ступая по сугробам снега одной из глухих улиц Москвы.

Вдруг он почувствовал тяжелую руку на своем плече, и глухой голос проговорил над его ухом:

— Скидай шубу, боярин, да молись Богу… Конец тебе пришел!

Холодное лезвие ножа коснулось его горла. Однако путник не потерялся. Он с силою оттолкнул грабителя.

— Молись сам лучше о душе своей грешной — пристрелю! — грозно воскликнул он.

Слышно было, как щелкнул курок пистоли.

Луна проглянула из-за облаков и осветила лицо боярина.

— Правитель Борис Федорович! — в ужасе вскричал разбойник и вдруг бухнулся на колени. — Прости! Не погуби! — завопил он.

— Брось нож! — приказал Годунов.

Иван — это был он — далеко отшвырнул ножик.

— Смилуйся! Не ради корысти — ради хлеба пустился на такое! — продолжал молить Безземельный.

— Не врешь? — спросил правитель, смотря на лицо разбойника, казавшееся еще бледнее от неясного лунного света.

— Вот те крест! Посмею ль врать… Дети с голоду помирают. Хлеба корки черствой нет…

Годунов молчал.

— Ладно… После потолкуем… — наконец промолвил он. — Избу Кузьмича знаешь?

— Ведуна-то? Как не знать! Тут недалече.

— Вставай да проводи меня к нему.

— Боярин! Простил ли ты меня, окаянного? — причитал Безземельный, все еще не поднимаясь с колен.

— Сказал — после потолкуем. Веди! — приказал Борис Федорович.

Иван поднялся.

— Ступай впереди. Да помни — пистоль у меня наготове. Чуть что — пристрелю!

— Помилуй, боярин! Да нешто у меня креста на шее нет, чтоб я…

— Ладно, ладно! Веди уж знай!

Они зашагали. Луна то показывалась, то скрывалась. Иван вел Годунова по узким переулкам. Вышли к устью Неглинной.

— Вот и его лачужка… — сказал Безземельный.

Годунов различил покосившуюся ветхую избенку.

— Спасибо. Скажи, будешь еще промышлять разбоем? — спросил Борис Федорович.

— Ни в жисть! Впервой ведь сегодня вышел… Слава богу, не попустил Он до греха.

— Тебя как звать?

Недавний грабитель испуганно взглянул на Годунова:

— Не погуби! Отпусти!

— Да я не хочу губить тебя!

— Зачем же спрашиваешь, как звать?

— Мое дело. Говори!

— Иваном Безземельным… — уныло проговорил тот.

— Узнаю, каков ты человек. Коли взаправду только впервой, да и то с голоду, на разбой вышел — не забуду тебя милостью; если соврал ты — тогда берегись!

— Ей же богу!..

— Хорошо! А теперь запомни: ни отец родной, ни мать родная слова единого слыхать от тебя не должны о том, кого ты тут видел. Затаи в душе это и крепко храни до скончания живота. Слово проронишь — себя погубишь. От меня никуда не сокроешься — на дне речном в песок заройся, и то сыщу! — грозно произнес Годунов.