Розы в ноябре - страница 15

Виталий не заспорил, но и не сказал «Ладно!», не кивнул даже. Его молчание и взгляд, метнувшийся из-под ресниц, были для Инны Сергеевны как первый, еще робкий стук тревоги…

Петин взгляд, спокойно-внимательный, проследовал за тем, всполошенно сверкнувшим, — в угол, к вешалке: куртки на ней не было.

— Опять швыряем вещи где попало? — спросил Петя, еще не утратив утреннего благодушия в тоне.

Если б Виталий встал, принес, повесил куртку на место, все бы прояснилось, вернулось на укатанную колею обычного утра в семье…

Виталий, не подымая глаз, разглаживал ножом масло на куске хлеба.

— Так где же твоя обновка, приятель?

На вопрос в этом тоне-промолчать уже было нельзя Виталий ответил:

— У Володьки оставил.

Это была неправда, явная для всех троих, но Пете, с его методичностью, нужно было больше, чем это вспыхнувшее лицо и замершая с куском хлеба рука.

— Вот оно что, — протянул Петя.

Щелчком разбил яйцо, стоявшее перед ним в серебряной рюмке.

— Володька живет рядом — сбегай, принеси.

— Его дома нет.

…Зачем, для чего человек продолжает барахтаться в трясине лжи, когда это уже очевидно.

Инна Сергеевна попыталась помочь.

— Да принесет ее Володька — что за спешка такая? Завтрак на столе!

Петя не принял ее беззаботного тона, продолжал ненужную игру:

— Так уж и нет дома? А ты позвони, узнай. Успеешь дожуешь!

Виталий торопливыми, судорожными глотками приканчивал кофе. Петя отодвинул рюмку с яйцом.

— Та-ак! — протянул с усмешкой. — Дело начинает проясняться. В первом классе ты оставил свитер на скамейке в парке. Во втором — вернулся из школы в одном шерстяном носке, куда исчез второй, осталось загадкой века. В четвертом ты потерял кеды. В седьмом у тебя «пропало» кашне. Теперь начинаем терять вещи посолидней. Да еще и врём беспардонно!

Виталий аккуратно поставил стакан. Улыбнулся — губы у него тряслись.

— Понимаю, такого удара ты не переживешь. Как-никак материальная ценность!

Петино круглое лицо, мощная гладкая шея, грудь в вырезе рубашки стали медленно багроветь.

Инна Сергеевна встала. Быстро и весело проговорила, собирая посуду:

— Петя, Виталий, хватит вам! Петя, опоздаешь, автобус…

Петя не повернул головы — смотрел на сына.

— Значит, так… Значит, мы широкая натура, куртка для нас не ценность. А позволительно спросить — прожив на свете вплоть до получения паспорта, заработала ли она, натура, хоть копейку?

Виталий придвигал посуду к рукам матери — звякали чашки, блюдца. Сказал с натужной развязностью:

— Ты, отец, прикинул бы на досуге, на счетах — сколько я тебе задолжал за эти годы? За питание, воспитание и прочее. Даст бог, выплачу…

Был взрыв. Много ненужных слов.

Потом ахнула выходная дверь, брошенная с размаху, со злой силой. Простучали шаги по лестнице.

— Черт знает что! — сказал Петя. — У него винтик какой-то открутило, что ли? Хоть бы на капельку осознания вины! А ты только и знаешь — словно наседка, крылышком загородить цыпленочка. Пе-да-гоги! Когда родное, свое, так всякую педагогику забываете. Вот так и уйдет из-под рук…

Очень болела голова.

Инна Сергеевна ждала большой перемены.

Перемена пришла и прошла.

— Слушай, это же очень хорошо! — крепкая Маринина рука стиснула плечо. — Если б нашелся в милиции, в «неотложке» — Петр давно бы позвонил. А раз в таких местах нет, значит, просто дурью мается. У дружка какого-нибудь напыженное свое самолюбие пересиживает. А то и еще хлеще… Не забудь возраст. Тут из-за него переживаем, валидол пачками глотаем, а он, глядишь, просидел ночь на лавочке с какой-нибудь чувындрой…

— Почему же так грубо, Мариша? — вырвалось у Инны Сергеевны.

— Ну, знаешь, это в теории хорошо — вышивать сложные узоры по канве психологии… Еще эта песенка, чтоб ее!.. «Во сколько лет свела с ума Ромео юная Джульетта?» Сочинителям не худо было бы дочитать классику до конца и вспомнить, что получилась из этого самая печальная повесть на свете! Нет, распускаем мы их, распускаем! Все добром, добром… А добро-то должно быть с кулаками!

…Инне Сергеевне представился кулак у добра — такой, как у сентюринского отца, например. Этакий увесистый многогранник, движимый нерассуждающим гневом. Стыдно теперь вспоминать, как ее педагогическое бессилие чуть не заставило прибегнуть к помощи такого аргумента в споре за добро… И как хорошо, что она сумела стать выше своей собственной обиды и не дать мальчишке окончательно ожесточиться. Может, с той ее улыбки и началось настоящее возрождение этой души?