Рудобельская республика - страница 4
Ярким светом выхваченные из темноты наплывали воспоминания. Длинные, шумные, заполненные солдатами и матросами коридоры Смольного. Казалось, он и теперь слышит холодный лязг прикладов и надоедливое бренчание котелков, стук подковок на сапогах идущего на смену караула. Однажды он видел, как из больших дверей, держа в руке длинную телеграфную ленту, выставив вперед плечо, будто разрезая упругий ветер, стремительно прошел по коридору невысокий с лысиной человек. Все расступались, давали ему дорогу. Он с кем-то здоровался, что-то кому-то говорил и так, как появился, так же неожиданно скрылся за высокой дверью. Вслед за ним набегал, катился шепот: «Ленин, Ленин пошел! Видел Ленина? Это же он!»
Снова нарастал грохот прикладов и шагов. Александр проснулся. Стучали колеса. Напротив спал дед Терешка. Храпели и бормотали во сне мужики и бабы. Прислонился щекой к железному пруту и ровно сопел Анупрей… Вертелся только на жесткой полке «ощипанный офицерик», но, заметив Александра, притих и притворился спящим.
Александр прижался лбом к оконному стеклу, хотел определить, где они едут. К черному окну примерзла снежная крупа, плыла серая земля, и больше ничего не было видно.
Он уже не мог уснуть, пока не приехали в Ратмировичи. Дальше поезду идти было некуда — тупик.
Загудел, засуетился, заговорил вагон. Свечка давно догорела. Спросонья все сгрудились, толкались, тыкались как слепые. Из-под нижних лавок высовывались чьи-то ноги, на них наступали те, кто протискивался в проходе, спотыкались и матерились на чем свет стоит. Сверху на головы сползали узлы, котомки, корзины и мешки, высовывались люди в кожушках и свитках.
— Параска, где ты там? Мешок мой не у тебя?
— Куда прешь, чтоб тебе повылазило!
— Мирон, вставай, приехали!
— Вот довоевались, что нету и свечки, — гнусавил сиплый голос.
— И толчемся как слепые овечки, — в лад ему добавила бойкая молодуха.
Скоро все осмотрелись: на дворе синело холодное утро, а в окно вглядывался желтый станционный фонарь.
Александр забросил котомку на плечо, перебросил на другое винтовку и, когда схлынула толпа, подался к выходу. За ним вышли Анупрей и Терешка.
Подмораживало. На крышах и в бороздах белел первый ненадежный снежок, словно кто посыпал солью землю. После вагонной духоты тело била дрожь, ветер пронизывал тонкую, вытертую шинель. Пришлось подпоясаться ремнем.
Александр осмотрелся: вагоны опустели, в редеющем мраке люди расходились кто куда. Не видно было только офицерика с верхней полки.
Догадываясь, кого высматривает Александр, заговорил дед:
— Будил этого Ермольчука, а он, холера его матери, ну как околел.
— Где это видано! Ему с нами не по дороге. Пошли, мужики.
Разминая пружинящие комья застывшей грязи, они втроем свернули на тропинку и ходко пошагали через густой ракитник, росший сразу за станцией. Под ногами похрустывала примороженная листва.
Над селом подымались белые столбы дыма, в оконцах мигало неровное пламя — топили печи. Кричали петухи, визжали поросята, скрипели колодезные журавли. Занималось серо-синеватое осеннее утро.
Все эти звуки, горьковатый запах дыма и пригоревшей картошки, низкое небо и припорошенная первым снежком земля были Александру такими знакомыми и родными. Он вспоминал эти милые сердцу картины в окопах под Перемышлем, в Пинских болотах, в Царскосельском госпитале. Они являлись ему бессонными ночами в Смольном, и порой не верилось, что когда-то еще доведется ходить по родным стежкам.
Семь лет он не был дома, семь лет ничего не знал об отце и Марыльке, о доброй и заботливой мачехе. Всех мачех, как повелось, ругают и клянут, а тетка Ганна была как родная мать — четырех вырастила. Его, Петрика и Костика в солдаты проводила. Вспомнилось, как шла за ним до самых Парич, все что-то совала в котомку и голосила как по родному сыну.
До войны Александр служил в Гатчине, в кавалерийском полку, и время от времени получал от отца короткие письма. Старик жаловался, что тяжело отрабатывать аренду: Костик еще слабоват, Марылька хоть и жадная до работы, а все ж еще мала, и жалко ее запрягать в ярмо, а Петрика забрали в солдаты. Писал, что Рогуля принесла бычка с белой лысинкой и они собираются его вырастить. Батькины письма пахли родной хатой, напоминали детство в Хлебной поляне, тесную землянку на опушке. Тогда еще жива была мать. Статная, белявая и совсем молодая. Отец ее звал Лавизою. Сынок, бывало, поправлял его: