Рук Твоих жар (1941–1956) - страница 10

Однажды в армии я встретил пожилого еврея, бывшего троцкиста, с трудом уцелевшего. Он так и оставался поклонником Троцкого и Зиновьева; разумеется, тщательно это ото всех скрывал, но со мною был откровенен. Мы как-то заговорили с ним о фашистах и об их зверствах. Мой приятель сказал: «Я ничему этому не верю. Они, конечно, не любят евреев, как не любило их царское правительство, но жить можно».

Я рассказал анекдот: «Один еврей говорит другому: „Да, конечно, Николай Второй, процентная норма, черта оседлости. Если бы он вернулся, я бы на коленях пополз целовать ему руку“. Ответ: „Оптимист! Вы бы сдохли в очереди“. „Вот-вот, — подхватил мой приятель, — хуже не будет“».

Не верил ничему и Борис. Если бы мог хоть на минуту представить себе те страшные зверства, которые имели место, то он, как порядочный и кристально-чистый человек, конечно, с ужасом отшатнулся бы от всего, что хоть в малейшей степени напоминает фашизм.

Самым проницательным из всех оказался наш друг, самый непрактичный из всех трех — Владимир Вишневский. Он с самого начала занял ясно выраженную антифашистскую позицию, пошел добровольцем на фронт и геройски погиб в начале сентября у ворот Ленинграда. Царство ему Небесное!

Борис был освобожден от армии (крайняя степень истощения и туберкулез), но уже осенью 41-го и к нему в дом пришла война. У него был двоюродный брат Василий, нисколько не похожий на него, шофер, здоровенный атлет, типичный русский парень из Раненбурга, из-под Рязани, откуда все они были родом. Между прочим, все рязанцы черные, и во всех есть что-то восточное, следы татарского ига; нигде так сильно татары не насиловали женщин. Память об этом сохранилась в «Сказании о взятии Рязани и Евпатии Коловрате».

Ловкий был парень этот Василий. В армии был старшиной. Потом демобилизовался. Жил у Григорьевых, женился. В это время служил шофером в военторге, поэтому имел бронь, в армию его не брали. Парень грубый, практичный, ловкач, не в пример Борису, дикий антисемит. На этой почве однажды у нас с ним было довольно резкое столкновение. Нежданно-негаданно он погиб одним из первых, а кажется, обезопасил себя со всех сторон. Развозил по булочным хлеб. Оставил себе по договоренности с завмагом буханку черного хлеба. Видимо, кто-то приметил. Неожиданно подъезжает военная машина. Обыск. Нашли припрятанный хлеб. Арестовали. Жена узнавать не пошла. Испугалась.

Пошла тетка, мать Бориса. Перебрав формуляры, сержант в фуражке с голубым околышком — чекист — сухо произнес: «Расстрелян».

В октябре стали появляться первые умершие с голоду. Знакомая отца, жена адвоката, работала в загсе, сообщила: умирает 30 тысяч человек в день.

В это время в Ленинграде помимо постоянных 3,5 миллионов человек была заперта 500-тысячная армия, и эвакуированных из Новгородской, Псковской и других областей не менее миллиона, — всего пять миллионов человек.

Я был бодр, энергичен. Дора Григорьевна, которая все время работала в детском саду, потом в военном госпитале библиотекарем, острила: «Пожар способствовал ей много к украшенью. Война пошла вам на пользу. Вы стали стройным, похудели и к тому же получили новую тему для разговоров». Увы! Схватила и меня за горло война. В ноябре.

Началось, по обыкновению, с моей растяпистости. 3 ноября получил карточки в школе. Получил, положил их в книжку, книжку оставил на столе в учительской, в голову не приходило, что в учительской надо чего-то остерегаться. Потом взял книжку, сел в автобус, автобусы еще ходили. Раскрыл книжку — карточек нет.

Вернулся в школу, к директору: «Серафима Ивановна, у меня пропали карточки». — «Как, где?» — «Я не знаю, положил их в книгу, книгу оставил в учительской, карточек нет». — «Вы с ума сошли, школа полна посторонних. В школе же районный пункт на случай химического нападения. Учительская — проходной двор».

Так или иначе — я без карточек. Возобновить их немыслимо. Правда, в конце концов все-таки возобновили, но когда? 24 ноября. Двадцать дней не имел во рту ни крошки хлеба. Отцу и мачехе сочинил успокоительную версию, что, якобы, меня в школе кормят обедами. Чтоб их не смущать, утром уходил из дому. Спасала картошка. Утром съедал три-четыре сырых картофелины, запасы еще оставались, мешок съеден еще не был. И вечером картошка.