Рук Твоих жар (1941–1956) - страница 14

Другой раз иду вечером по Исаакиевской площади. Затемнение, но по небу шарят прожекторы, светло, как днем. Навстречу мальчик лет десяти, шагах в тридцати, шатается. Первая мысль: пьяный. Дальше недоумение: в десять лет? Да и где он мог достать вина? Иду навстречу. Бледное, ни кровинки, детское лицо в веснушках перекошено мучительной гримасой. Шатается, старается удержать равновесие, вдруг падает прямо на снег. К нему подбегают, наклоняются. Мертв. Белесые брови, слегка вздернутый нос; видимо, парнишка из рабочей семьи.

Бывали квартиры, ленинградские коммунальные квартиры, битком набитые народом, в которых не осталось в живых ни одного человека, все комнаты пустые. Во многих лежат мертвецы. Есть мародеры, но мало, вещи ничего не стоят.

Как-то раз я пробовал вынести на рыночек около Сенного отрез материи, который купил себе на костюм перед войной. Носил по рыночку час, смеялись в лицо; зачем нам ваше тряпье?

Вышел из стационара, понял: через месяц свалюсь опять. Надо уезжать. С отцом отношения в это время очень испортились. У него всегда был тяжелый характер. Сейчас стал совсем невыносимый. Жить вместе стало невозможно. Жил у Александры Фроловны, матери Григорьева, спал в постели Бориса, домой заходил лишь раз в два-три дня. Дора Григорьевна была на казарменном положении, работала в госпитале. Отец благодаря своим связям имел кое-какие льготы, мачеха в это время тоже работала сестрой в госпитале. Отец понимал, что уезжать надо, но все тянул и не решался бросить квартиру.

Наконец я, после одной ссоры с отцом, пошел на Садовую, где был эвакуационный пункт. В это время Ладога замерзла, и из Ленинграда началась массовая эвакуация. Поставил отца перед свершившимся фактом. Срок отъезда был назначен на 23 марта 1942 года. Стояли сильные морозы. Дул пронизывающий ветер с Невы. Лишь днем, в два-три часа дня, немного пригревало солнышко, напоминало о весне. С крыш тогда начиналась капель.

22 марта (по-старому 9 марта) — День Сорока мучеников. По уставу в этот день служится литургия Преждеосвященных Даров. С утра пошел в Николо-Морской собор, причастился. Причастников было несколько тысяч человек. Вид у меня был такой жалкий, что, когда отходил от Чаши, какая-то женщина протянула мне ломтик хлеба. 23 марта утром отправились с мачехой, Екатериной Андреевной, на вокзал. С отцом прощание было тяжелое, оба плакали. Потом взвалили на саночки мои вещи. Вместе с мачехой по набережной через мост, по Петроградской стороне, на Финляндский вокзал, последний путь по местам, знакомым с детства. В шесть часов вечера сел в переполненный поезд. Простились с мачехой. Поезд тронулся.

Когда мне было восемь лет, дядюшка Романов поставил нас с двоюродным братом Жоркой у двери и на двери отметил метку нашего роста, а потом каждый год измерял, насколько мы выросли, и все ставил метки. И сейчас, верно, еще целы метки в нашей бывшей квартире на Васильевском острове в Питере. Так измерял я всю жизнь свой рост по Христу.

О христианстве за 2000 лет написаны горы книг, от святоотеческой литературы до Владимира Соловьева, Бердяева, Булгакова, Шардена; от первого «научного» опровергателя христианства Цельза до Штрауса, Древса, Фрезера; памфлетистов: от Гольдбаха до Ярославского и «блудливого» Демьяна; философских оппонентов: от Бруно Бауэра до Фейербаха, от Ницше до Энгельса; апологетов: Татиана, Афеоногора до протоиерея Павла Светлова. И все же, что такое христианство? Так и осталось невыясненным. Никто не может это определить.

У Метерлинка в «Сестре Беатрисе» монахиня в самый страшный момент своей жизни, в ответ на призыв к покаянию, молит Христа простить ее за то, что она смотрела на Него, как на «чужого, далекого Бога». У Бьернсона пастор говорит, что христианство — непрерывное чудо или его нет вовсе.

Я это узнал в годы странствий, выброшенный из родного города, из всех привычных условий жизни. Ни в какую колею я с тех пор так и не попал. Но Христос рядом, ближе всех. Как говорит святой Афанасий Великий: Он ближе ко мне, чем я сам.