Румянцевский сквер - страница 16
— Да-да, я тоже видела! — Нина сделала большие глаза, в раннем электрическом свете они наполнились синевой. — Возмутительно!
— Горбачев призывает к рынку, — продолжал Колчанов, допив чай и закурив сигарету, — а когда ему на стол кладут «Пятьсот дней», толковую, кажется, программу перехода, — он ее по боку. Как понять? Гидаспов на митинге кричит — есть такая партия, не отдадим руководящую роль, а демократы требуют от партии покаяния. Черт-те что!
Нина снесла посуду в мойку, надела фартук, начала мыть.
— Ты бы поменьше думал о нашем бардаке, — советовала, поглядывая вбок на отца. — Вот плохо, что курить никак не бросишь. Ты говорил, у тебя сухость во рту…
— Редко выпиваю, вот и сухость.
— Папа, не шути! Надо непременно сделать анализ на сахар, сто раз говорила! Вот давай в понедельник — приезжай ко мне в поликлинику.
— К тебе далеко. Я в свою схожу, в районную.
— Ну, так сходи! Не шути со здоровьем!
— Да какие шутки. Мне надо в Гатчину съездить, поработать в архиве, — а ноги плохо ходят.
— Где ноги болят? В икрах, в лодыжках?
Нина велела отцу лечь на диван, осмотрела ноги. Сердце выслушала, измерила давление.
— Папа, никакой Гатчины! Давление невысокое, но мне не нравятся экстрасистолы. Есть у тебя анаприлин? Утром и вечером по полтаблетки! А коринфар еще есть? Я запишу назначения, и ты, пожалуйста, не забывай. И надо бы подумать о трентале…
— Что-то происходит, — повторил Колчанов, натянув носки и сунув ноги в тапки. — Помнишь, недавно один депутат, Белоярцев кажется, сделал запрос о передвижениях войск вокруг Москвы. Язов и Крючков опровергли — мол, помогаем картошку копать, — но вообще-то… Была кинута мысль о возможном перевороте…
— Ах, да перестань, папа! Поменьше забивай себе голову дурацкой политикой. У тебя белье есть нестираное?
— Нету.
Три года назад, когда умерла Милда, Колчанов оцепенел. Нина тогда переселилась к отцу, чтобы как-то наладить ему быт. Опять, как некогда в молодые годы, отец стал выпивать — водкой глушил серую тоску одиночества. Нину до слез доводил. Потом, спустя месяца полтора, возвратился из долгого плавания Влад — и Колчанов будто очнулся вдруг. Прогнал Нину домой: «Нечего, нечего. Жене надлежит с мужем обретаться. Я управлюсь, ты не волнуйся». И — верно, управился, стал себе каши варить, супы из готовых пакетов. Приспособился стирать и гладить. А главное — вернулся к своим занятиям, засел за статьи о войне на Балтике, собирал материал об истории морской пехоты. Собственно, и держался этими занятиями да еще выступлениями в библиотеках и школах — рассказывал племени младому, незнакомому о войне и блокаде.
— Ну, папа, ты у меня молодец, — похвалила Нина. — Пересядь сюда, постригу тебя.
Щелкая ножницами вокруг колчановской головы, жаловалась на Марьяну: стала жутко непослушная, дерзит не только ей, Нине, но и Владу… Что-то сочиняет, стишки душещипательные. Вечно у нее громыхает магнитофон, что за музыка теперь ужасная… Бахрушин, между прочим, вернулся из Венгрии. Опять возник, всегда поддатый, с красной физиономией, — объявил, что хочет устроить Марьяну учиться в институт международных отношений… Теперь еще это кафе. Марьяна повадилась туда бегать… помогает обслуживать, таскает подносы… Ей там интересно, видишь ли… А Лёня тоже хорош…
Зазвонил телефон. Нина взяла трубку:
— Да, я. А, здрасьте, тетя Ксана. Да ничего, вот папу подстригаю. Можно, можно.
Протянула трубку отцу.
— Ой, Витя, — услышал Колчанов низкий голос Ксении. — Извиняюсь, чо отрываю тебя. Мой-то Цыпин опять беданакурил…
— Что опять? — переспросил Колчанов. — А, набедокурил.
— Уж я его удерживала, да разве удержишь? Пошел к Петрову на квартиру, уж не знаю, чо там было, только подралися они. Теперь Петров на моего дуралея в суд подал…
— В суд? — Колчанов хмыкнул. — Почему раньше мне не сообщили? Про драку?
— Да откуда ж я знала? Он только сёдни и рассказал, когда повестка пришла. На семнадцатое декабря вызывают.
— Ты откуда звонишь? Толя с тобой?
— Не, он дома. Я с угла звоню. С автомата.
— Ксана, скажи ему, чтоб сегодня же мне позвонил.
Положив трубку, потер озабоченно лоб: