Румянцевский сквер - страница 45
— Никуда не пойду. Тут буду лежать, пока не сдохну.
Малков сдернул с него полушубок, крикнул:
— Приказываю встать!
Кузьмин снизу вверх посмотрел на него, оскалив зубы не то в гримасе, не то в улыбке:
— Давайте, давайте… — Здоровой рукой рванул ворот гимнастерки. — Стреляй меня, старш-тинант!
Нехорошее повисло в землянке молчание.
— Вот что, Кузьмин. — Малков бросил на него полушубок. — Уговаривать не стану. В таком положении, как у нас, каждый решает сам… сам за себя… Я бы тоже лег, Кузьмин… — Малков, морщась, потер забинтованный лоб. — Но у меня жена и дочка… угнаны немцами… И пока я живой, я буду…
Не договорив, начштаба направился к лазу. Вслед за ним вылезли из землянки остальные. С помощью Вани Деева пошел и Соколов, откуда только силы у него взялись. Последним вышел Кузьмин.
Метель улеглась, только мела колючая поземка.
Обойдя болото с востока, пятнадцать десантников снова приблизились к переднему краю. Шли медленно, гуськом, оставляя за собой извилистую колею в толстом снежном покрове, Тихо было. И с каждым трудным шагом прибывала надежда, что вот она, щель, сквозь которую выйдем к своим. Не сплошняком же протянута линия фронта.
С шипением взлетела ракета. Десантники мигом залегли. В зеленоватом свете увидели справа кирпичную башню со сбитым верхом и еще разглядели дымки, тут и там стелющиеся над снегами. Сумасшедшая явилась мысль: не к позициям ли Второй ударной вышли? Может, эти землянки топят свои… Воображение рисовало раскаленную печку, сделанную из толстой трубы, — протянуть бы к теплу обмороженные ноги…
— Uhu-u! — раздался поблизости выкрик. — Wie spät ist es?
— Ohne Viertel zwölf![2] — донесся ответ.
Было слышно, как выругался по-своему немецкий часовой. Верно, и ему было неуютно в выморочном эстонском лесу.
Всю ночь брели вдоль переднего края, то и дело натыкаясь на позиции противника, падая и замирая при свете ракет. Ракет немцы не жалели.
Под утро опять слышали, как заговорили пушки. И опять сквозь холодную безнадежность шевельнулась мысль: может, наши снова пошли на прорыв?
А мороз резал горло и наполнял грудь будто колким льдом — было больно дышать. Из туч выплывала бледная, словно тоже обмороженная, луна, в диком ее свете обросшие лица десантников казались неживыми.
Хутор посреди лесной поляны, куда вышли под утро, был разбит войной. Но в погребе неподалеку от разрушенного дома нашли рассыпанную мороженую картошку. Ну, это… Это, называется, повезло. Свой-то сухой паек был съеден. Разожгли в погребе костер, пекли картошку в золе. Большого огня, понятно, не разводили, чтобы не пускать дым наружу. Полусырая, неприятно сладковатая картошка плохо шла в горло. В котелки набирали и растапливали снег.
Дым ел глаза. Да и зверский застоявшийся холод был в этом погребе с цементным полом. Цыпин предложил перейти в деревянный сарай на краю усадьбы, там, сказал он, сена навалом. И верно, хороший оказался сарай. Выставив часового, десантники зарылись в сено.
Малкову не спалось. Сидел, обхватив голову и слегка раскачиваясь, — так, казалось, она болела меньше. Шурша сапогами в сене, вошел Ваня Деев, часовой, самый молодой в батальоне боец. Сказал Малкову, что со стороны хутора вроде бы послышалось лошадиное ржание. Малков велел усилить наблюдение за хутором.
Цыпин, услыхавший этот разговор, сказал, с трудом шевеля раненой челюстью:
— Если лошадь тут забыли, то, само, конина мясо хорошее. Пойти посмотреть?
— Нет, — ответил Малков. — Нельзя нам себя обнаруживать.
Цыпин поворочался в сене, ища удобное положение для раненого плеча. Потом опять раздался его сиплый голос:
— Как же это… Говорили, на побережье их мало… А их до хера… Всю дорогу, само, еле пробиваемся…
— Помолчи, Цыпин, — сказал Малков. — Отдыхай.
— Вот мы пробились, — не унимался тот. — А где ж Вторая ударная подевалась?
— Армейские части пробьются тоже. Не сегодня, так завтра.
Малков передвинул планшетку себе на колени и замер, склонясь над картой-трехверсткой.
— Цыпин, — сказал Онуфриев сонным голосом, — ты про какую лошадь говорил?
— Про никакую. — Помолчав, Цыпин добавил: — Была лошадь, да гриву мыши съели.