Русь. Том II - страница 7

— Значит, свой брат, — сказал Владимир. — Идём.

Едва они отошли на несколько шагов от табачного киоска, как сзади раздался окликнувший кого-то неуверенный голос:

— Андрей Шульц?…

Валентин быстро обернулся.

— Черняк?… — сказал он и остановился.

Сзади них шёл человек в пиджаке, с перекинутым на руку пальто и в очках, из-за которых пристально смотрели чуть прищуренные глаза. Снятую для прохлады шляпу он держал в руке.

Валентин ждал, когда незнакомец подойдёт к нему. А Владимир, поражённый тем, что у Валентина оказалось какое-то другое имя, прошёл несколько вперёд.

Валентин, против обыкновения, не познакомил его с этим неизвестным человеком.

До Владимира донеслось несколько фраз из их разговора:

— Ты что же, ликвидировался окончательно? После нашего петербургского разговора остаёшься на своей позиции?

— Да, очевидно, я на такие роли не гожусь.

— Я давно это думал, — отозвался иронически незнакомец. — Некоторые объясняли это тем, что теперь небезопасно стало работать, — прибавил он, осторожно оглянувшись по сторонам.

Валентин спокойно смотрел на своего собеседника, не думая, очевидно, возмущаться и протестовать против оскорбительных предположений.

— Но я-то думаю, что для тебя это не могло бы служить препятствием, ты не из робких, — прибавил Черняк.

— Дело в том, что я верю в бессмертие души и в загробную жизнь, — сказал Валентин.

Черняк покраснел, как краснеет человек, когда ему на серьёзный вопрос отвечают глумлением.

Он, прищурившись, посмотрел на Валентина через очки.

— Мне кажется, этот юмор здесь мало уместен… — сказал он.

— Ну, какой же юмор. В бессмертие души многие верят, — отвечал Валентин.

— Ну, как знаешь. Одним словом — до свидания.

— Всяческих благ.

Незнакомец ушёл, а Валентин с Владимиром пошли дальше. Владимир шёл несколько времени молча, потом спросил:

— Как он назвал тебя? Почему это так?

— Просто фантазия пришла человеку. Ты только не удивляйся этому слишком и не вздумай удивлять других, а лучше держи это покрепче при себе.

Дом Фёдора Ивановича, к которому Валентин повёл Владимира, стоял на Пречистенке, во дворе. Это был двухэтажный деревянный особняк, с маленькими окошечками, какие бывают только в провинции — летом все уставленные цветущей геранью, зимой — густо запушённые морозными узорами.

Наверх вела крутая деревянная лестница.

— Вот где живёт Фёдор Иванович, — сказал Валентин. — Дом, как видишь, неказист, но сюда заглядывали и Москвин, и художник Коровин, и сам Шаляпин. Тут такие бывают пельмени, каких нигде не найдёшь.

Когда они поднялись по лестнице, Валентин уверенно дёрнул за ручку обитой клеёнкой двери, как будто знал, что она отперта. Дверь действительно оказалась отперта.

— Не рано? — громко спросил Валентин, войдя в тесную переднюю с вешалками и сундуком, и, по своей привычке пригнув голову, посмотрел в раскрытую дверь, ведущую в комнаты.

— В самый раз! — сейчас же отозвался низкий густой голос, переходящий в октаву, и на пороге показался человек — приземистый, широкий, с круглым лицом и двойным подбородком. Он был одёт в чёрный пиджак с отложным воротничком, открывавшим короткую апоплексическую шею.

Это и был сам хозяин. Он стоял в дверях, гостеприимно потирая руки, и ждал, когда гости разденутся.

— Только что за стол сели. Проводили друзей на войну, теперь, так сказать, помянуть их надо.

— Ты любишь всяких знаменитостей, так вот я привёл к тебе знаменитость, нечто вроде Минина и Пожарского: человек жертвует на войну, как верный сын родины, всё своё огромное состояние.

Фёдор Иванович, наклонив несколько набок голову, слушал, с почтительным удивлением взглядывая на Владимира, руку которого он уже держал в своей мягкой широкой руке.

Владимир, красный как рак, укоризненно взглядывал на Валентина, но, помня его предупреждения относительно слабости хозяина к выдающимся людям, не отрекался от приписываемого ему геройства.

— С таким народом да не победить! — сказал Фёдор Иванович и, тихонько обняв Владимира за талию, точно он был хрустальный, ввёл его, как особо почётного гостя, в столовую.

В тесной столовой с низкими потолками и тяжёлой мебелью за большим столом сидело много народа — актёров и художников, а также соборный регент, молчаливый человек с необыкновенно густыми бровями.