Русская Дания - страница 4
Несколько заинтересовавшись новостью, Ефим Георгиевич бросил беглый взгляд на газету в руках мальчика, где крупным форматом был показан человек с простреленной рукой. Распупин запустил пятерню в свою бороду, и тяжело, исподлобья, взглянул мальчику в глаза: юнец буквально остолбенел, и выронил из своих юных ненатруженных ладоней помятое издание, после чего Распупин внезапно смягчился во взгляде, как будто разглядел в вестнике всего лишь испуганного мальчишку, незаметно улыбнулся, немножко поворошил свою бороду, и, запрокинув ее уже за другое плечо, проследовал по типографии, заложив за спиной свои крепкие рабочие руки. Мальчик продолжал стоять словно завороженный, будто прежде знакомые вещи открылись ему не только со всех сторон, но даже немного изнутри.
Бронштейн уже мог слышать громкую поступь Распупина в коридоре, поэтому остановился в ожидании. В прошлом они были закадычными друзьями. Распупин до сих пор ему очень доверял. Познакомились при отбывании срока. Бронштейн в тюрьме был нарядчиком, посему тюремный люд его не особо уважал, но было в нем что-то, о чем на улице просто так не говорят. Он увлекался поздним психоанализом, и кропотливо, втайне от других, изучал их витиеватые труды и лекции. Как-то раз, в бане, просит он Распупина, передай мне, старик, вон ту бадью, на что Распупин, как-то даже с жаром, переспросил – какую бадью, Ален Бадью? – ну тут и нечего рассказывать, что они сошлись, минуя любые предрассудки. Ведь как известно найти в тюрьме собеседника не так-то просто, хотя куда сложнее, конечно, найти настоящего товарища.
– Что, Ефим Георгиевич, такой довольный?
– Эй, Броня! – нежно обратился к нему Распупин, – ты не представляешь, какой сегодня прекрасный день. Я прогуливался по улице и видел счастливые улыбки наших соотечественников, я видел парня, что стащил колбасу с прилавка, но ничего не сказал ему, а знаешь почему? Потому что вокруг творилось нечто необъяснимое. Тянуло редким, сладчайшим ароматом, подобно тому, как пахнут младенцы по весне. И везде была такая благодать, будто на исповедь сходил.
Все то время, которое Распутин посвятил легкому припоминанию, у его ног нежился какой-то египетский кот, и так как Распупин с детства к кошкам питал некую слабость, он не стал его прогонять, немного его погладил, после чего кот направился в сторону стоявшего рядом Бронштейна. Хитрый Бронштейн, предугадывая траекторию охочего до ласки животного, сдал немного в сторону, тем самым освободив коту дорогу, и беспрепятственно включился в исповедальный монолог товарища. Но на самом деле кот лишь сделал вид, что прошел мимо.
– Кстати, как там наша газета?
– Ефим-Ефим… из двух тысяч экземпляров люди разобрали только половину…
– Все дела начинаются с малого, – Распупин утверждающим взглядом посмотрел на Бронштейна.
– Да ведь уже как пять лет у нас это малое… а мы никакой копейки за это не получаем…
– Наши люди верят в это дело. И пока так, деньгами мы не обременены.
– «Западный вестник» долго не протянет… Я общался с однопартийцами, их терпение на исходе, им надоело прятаться в подвалах будто крысам, перебиваясь случайными объедками!
– Объедки? – Распупин гордо задрал подбородок, – мне часто доводилось питаться объедками в детстве, но я не хныкаю как баба! быть может, питание объедками это призвание всякого революционера! да настоящий революционер и землей не побрезгует! будет совать ее в рот так, что поминай как звали! мы ведь даже не европейцы, ты понимаешь? у нас мистика, кровь, земля! с одной стороны запад, с другой – варвары! слышишь меня?
– Трудно будет втолковать это нашим товарищам, Фима. Ведь на что мы нашу жизнь отдавали и натруживали спины здесь, под темными сводами? Чтоб щеки землей да объедками набивать одними?
– Ну ты-то, Броня, ты же понимаешь, о чем я говорю?
– Безуслов..
Раздался взрыв. Бронштейн, вытянувшись как штангенциркуль, в прыжке успел накрыть собой Распупина. Позже стало ясно, что теракт был совершен тем самым египетским котом. В известных кругах кота звали Рамсес, хотя также иногда можно было услышать о нем под прозвищем Муссолини. Все что удалось позже разузнать о нем, так это то, что все несколько коротких своих кошачьих жизней он повторял только одну фразу: «лучше прожить один день львом, чем всю жизнь – кошечкой».