Русская критика - страница 20

Увы, в этом есть своя горькая правда: интеллигенция разночинная бросала бомбы в «человека в мундире» в эпоху нигилизма XIX века, аплодировала «разрушителям устоев» в начале XX-го, требовала «раздавить гадину» в 1993-м. Но никогда в России не было такой ситуации, когда как «крайне левые», так и «крайне правые» в равной степени не просто испытывают «ненависть к правительству», но и в самом государстве как таковом видят только ущербность («империю зла»), а самой истории государства российского они могут только «стыдиться». При этом настойчиво внедряется идеология некой «новой России», которой «только четырнадцать лет».

Но Рим полюбили не потому, что он был великим — он стал великим потому, что его полюбили. Это сказал Гилберт Честертон и сказал не про нас. Про нас надо было бы говорить наоборот: мы еще помним о величии, но сегодня мы не умеем любить свое слабое государство ни сильною любовью, ни так, как долг велит. Мы давно, очень давно живем в ощущении кризиса — кризиса жизни и государственности, образования и культуры. Мы давно о нем говорим и предлагаем свои «выходы». И, казалось бы, выход нашли интеллигенты-новаторы, выдвинувшие свой «ликвидаторский проект». Логика «ликвидации» ближайшего прошлого была объявлена «планом обновления», образцы которого черпались исключительно на Западе. Первой ликвидации подлежала идеология как таковая. Но, если кто и не может обойтись без идеологии, так именно интеллигенция, а особенно интеллигенция творческая, отсутствие для которой идеологии во многом говорит о творческой несостоятельности и межеумочности. Под видом борьбы с «тоталитарной советской идеологией» происходило внедрение вполне определенной либеральной идеологии «плюрализма», эгоизма, резкого деления «на своих» (ориентированных на западную культуру и ее ценности) и «чужих» (смотрящих «в глубь России», не порывающих с ее почвой). Однако, стоит ясно понимать, что именно идеология модернистов-либералов заняла в сущности место официальной советской доктрины, утвердив последователей «ликвидаторского проекта» во всех социально-значимых и информационных структурах. «Свои» и «чужие» поменялись местами — «своими» стали ненавидящие Россию («тысячелетнюю рабу»), а «чужими» — верностью и верой сохраняющие в ней то, что еще можно сохранить.

Но горе им, что они победили. Ибо обрекли себя на вечное служение идолам новизны и глобального всечеловечества, заменившего собой прежний Интернационал!

Вторым объектом «ликвидации» была объявлена культура. Сказав «нет» ближайшей советской идеологии и искусству, они распространили его на всю отечественную культуру, вызывающую физическую злобу и раздражение прежде всего потому, что это культура традиции. Культура последнего препятствия на пути всеобщего превращения всех в стандартных общечеловеков.

Скажем со всей определенностью, что именно негативное мироощущение «культурного, образованного общества» выразило себя в последнее время наиболее последовательно, явно и полно. Деструктивное отношение к жизни, сознательный отрыв себя от государства (государство — “чужое”, страна — “эта”), разнообразное воспроизведение в культуре образа «злого мира», презрение к большинству народа как неполноценному и обреченному, о котором говорят с отвращением — все это следствием своим имело формирование особого круга «продвинутых». И дело тут уже даже и не в «демократизме» или либерализме, но именно в «своем интересе» — в негативном, антисистемном, нигилистическом понимании «своего» (своей истории, государственности, культуры). Такое нигилистическое отношение к себе и «своему» — лучшая питательная почва для агрессии американского типа глобализма. А врага своего глобалисты знают точно — это человек традиции.

Но мы все еще остаемся достаточно традиционной страной. И по-прежнему должны найти в себе силы ответить на этот вызов. Но совсем не лишним будет еще раз вспомнить, что перед нами новый, более агрессивный и варварский виток все той же старой проблемы. В XVIII столетии Фонвизин со всей решительностью задал императрице Екатерине вопрос: «В чем состоит наш национальный характер?». Сам вопрос был подхвачен современниками и ответы посыпались роскошные. Но как только «рационалистический» век поставил вопрос о понимании себя, тут же, как самая что ни на есть горячая реальность, возник и другой вопрос — о «гражданине мира». В ту пору, когда Российская империя прирастала землями и народами, когда военные победы шли чередом, «гражданин мира» не имел еще нынешней силы. А горькие слова А.С. Кайсарова — «Мы рассуждаем по-немецки, мы шутим по-французски, а по-русски только молимся Богу или браним наших служителей» — воспринимались как ненужное брюзжание. Но, раз поселившись, «гражданин мира» больше не желал покидать пределов России, в которой с такой степенью откровенности был поставлен вопрос о общечеловеческом и народном, но при этом так высоко был вознесен иноземец. Уже в XIX столетии имеющий блестящее образование, не знающий материальной нужды, общающийся с лучшими умами эпохи, русский интеллигент (как Чаадаев или Герцен) начал тяготиться своим «некультурным окружением», «царским деспотизмом» и «давлением темного народа», за счет которого, кстати, он жил (Н.Калягин). Это было все то же (что и нынче) остро-негативное мироощущение, презирающее реальность во имя некоего абстрактно-большего идеала. Это была все та же «мировая тоска» от несовершенства мира. Это было, по сути, категорическое понимание реальности как лежащей во зле. Мир как зло — тут принцип, от которого только шаг до мысли о Боге как злом Творце. Достоевский говорил о том, что Герцен «родился эмигрантом», что такие как он (даже и не покидающие никогда России) — это особый «исторический тип», ибо «они полюбили его (народ — К.К.)