Рыжий - страница 16

Наверное, дочь была похожа на его покойную жену, уж в любом случае не на него. Видя ее, я всегда вспоминал Тариэла, проливавшего слезы в одиночестве и готового на степу полезть от любви. Если Нестан-Дареджан была хоть немного похожа на Делию, то его вполне можно понять. Вообще, среди грузинок встречаются иногда женщины такой красоты, что при одном взгляде упасть можно. Делия как раз и была из них. Чистые, нежные линии ее лица были просты, но это была благородная простота совершенства; и легкий теплый румянец, и огромные черные продолговатые глаза, сияющие ровным внутренним огнем, — разве найдешь для этого слова. Высокая и стройная, с удивительно легкой походкой, она всегда одета была в длинное, до пят, черное платье, как вдова. Только платка она не носила, и отливающие алмазным блеском черные волосы шалью лежали на плечах. Вероятно, она была еще более одинока, чем ее отец. Никогда у них там, в доме наверху, не раздавались молодые голоса, она не знала ни подруг, ни кавалеров, только молчаливый замкнутый отец. И это в двадцать-то лет, в многолюдном городе. Иногда она пела вечерами, аккомпанируя себе на пандури, ее сильное бархатное контральто плыло в вечернем теплом сумраке среди шороха листвы, среди замирающих голосов городской жизни, между небом и землей. Мы сидели и слушали, все население нашего дворика: и сестры Датунашвили, и сыновья Дарахвелидзе, и лейтенант Корнилов с женой, и мы с братом, и Витька с сестрами. Даже младенцы Корниловы переставали капризничать, даже Дзагли переставал бегать и вилять хвостом. Только Рыжий оставался равнодушным, если ему случалось бывать дома. А впрочем, у него не разберешь. Сидит, дремлет, поводя иногда ухом или подергивая усами, — поди узнай, слушает он или нет.

Песни были протяжные, задумчивые и сплошь мне незнакомые. Тихий однообразно-напевный звон пандури вплетался в них и делал их еще задумчивее и еще протяжнее; мы молча слушали, иногда час, а иногда и дольше, пока она не замолкала в совершенной уже темноте.

— Бедная девочка, — вздыхала тетя Кето, старшая из сестер, и мы как-то сразу с ней соглашались, потому что, может быть, тетя Кето и ее сестры лучше всех среди нас понимали Делию. Они тоже были одиноки, старые девы, которым давно перевалило уже за тридцать, и, значит, выйти замуж в послевоенном безмужичье у них уже не получится, а пускаться во все тяжкие не позволяло воспитание и заветы предков. — Бедная девочка.

Но никто из нас не знал их жизни. Была ли судьба Делии так уж действительно печальна и достойна сочувствия, как мы думали? Кто знает… Дед Ларион был прав. Мы знали только, что она была прекрасна и одинока, так же одинока, как и ее замкнутый, неприветливый отец, целыми днями возившийся в саду.

Он нигде не работал, и неизвестно, чем они жили. Может, он продавал фрукты, но никто из нас никогда не видел его на базаре. Кто знает… Зато сад был удивительный, это мы знали. На добрых полгектара сад, раз в двадцать больше нашего двора. Он был старательно ухожен, каждое дерево, от корней до макушки. Ни одной лишней веточки, а может быть, и листика. Все аккуратненько подрезано, подперто, подвязано, взрыхлено и привито. То ли он селекцией занимался, то ли земля была особенная, но ничего подобного его саду в городе не существовало. Скажем, сливы с кулак, которые за один раз и в рот-то не впихнешь. И куда же все это девалось? Уж во всяком случае не на базар, совершенно точно.

Мы с тем садом жили почти что в мире. Он был слишком хорош, да и соседский. Если по соседским садам лазать — хлопот не оберешься. Мы даже охраняли его, уводя разбойничьи ватаги подальше от дома. У многих глаза разгорались, стоило лишь помянуть сад Зураба Константиновича, но из уважения к нам с Витькой никто туда не лез, хотя сам Зураб Константинович об этом и не подозревал. Другой раз сидишь, смотришь туда, а в животе ветер свищет, аж холодно, и такая за душу берет тоска смертная, что завыть впору. Заходи, рви и ешь — ну почему же нельзя-то? Тем не менее я даже брата туда не пускал. У соседей не берут. И мне табу, и ему табу, пусть терпит.