Рыжий - страница 7
За собственным хвостом он гоняться уже перестал, но стоит привязать бумажку на ниточку и маленько подергать, он моментально настораживается, приседает и собирается в комок. Взгляд его останавливается, упирается в бумажку, глаза широко распахнуты и сосредоточенно-отрешенны, опущенная к самому полу голова на вытянутой шее чуть заметно покачивается — вправо-влево; он перетаптывается, подбирая под себя лапы, словно пятится… С ним можно было играть час — он не уставал. Играл с рукой, с ниткой, с огрызком картофелины, которую ему давали для витаминов. И рос, рос, пока не вырос на страх врагам. Как-то зимой, когда он был еще маленький и спал у меня на плече, я нашел на террасе горстку пуха и капельки крови — остатки растерзанного воробья; потом заметил, что стоит Рыжему появиться во дворе, как голуби все разом взлетают и рассаживаются повыше; а потом…
Однажды мы сидели втроем на террасе: брат, Витька и я, болтали ногами. Было скучно, мы пытались придумать себе какое-нибудь занятие, но ничего не получалось, потому что разомлели на солнышке и стало лень куда-то идти, что-то делать, даже думать. Лишь накануне вышла у нас ссора в большом дворе, и теперь путь туда был заказан. А все Пудель. Он поспорил с косолапым Ленькой, что навтыкает им десять-ноль. Да мы бы и навтыкали, кабы они играли по-честному. А то Ленька по мячу попасть не может, так по ногам норовит. Ну, я ему, правда, тоже по ногам. А что — ему можно, а мне нельзя, да? Короче, мы играли ввосьмером — я с, Витькой, Пудель и пятеро пуделят против восьмерых же Ленькиных ковал. И счет был девять-девять Витька на воротах стоял, а я в защите. А Пудель как раз двоих обвел и к их воротам прорвался. Надо было бить и забивать — и наша взяла, пусть и не десять ноль. А он вместо того начал выпендриваться, взял и отдал пас назад, пяткой. Хотел похвастать, заяц несчастный, смотрите, дескать, какой я ловкий, даже не посмотрел, куда пасует. А сзади оказался Ленька, вот и получилось, что я один, а их четверо. Витька все равно мячик взял, да они его вместе с этим мячиком в ворота затолкали и стали кричать, что вот они выиграли и что мы слабаки, только хвастать и умеем. Чего, спрашивается, Пудель на Витьку взъелся? Сам больше всех виноват, а на других кидается.
— Дырка, — кричит, — ты, а не вратарь!
Это Витьке-то, а? Как тут было выдержать?
— Сам ты, — говорю ему, — мазила. Надо было забивать, а не выпендриваться. Они его затолкали, поди очки надень, коли видишь плохо.
Ну и пошло-поехало.
— А ты не вякай не в очередь, — это он мне. — А то заеду по сопатке, будешь знать.
— Заехал одни такой, — это я ему. — Только поближе подойди, а то не достанешь.
И пришлось нам с Витькой в конце концов отступать, потому что он там тоже сцепился, только не с пуделятами, а с, Ленькиными лопухами. До драки не дошло, но бежать нам пришлось довольно быстро: против нас двоих выступили полтора десятка, и все кулаками вперед, — не очень-то задержишься. Они гнали нас до самой тропы, но на тропу не полезли, потому что отсюда им было не уйти без синяков. Тропа — не двор. Здесь нам с Витькой таких, как Пудель, хоть дюжину подавай, хоть две. Кто сам себе ног не обломает, для того мы с Витькой есть — пусть-ка покрутятся между нашими кулаками, булыжинами и крапивой…
Так что покамест ход нам в большой двор был закрыт, я даже брата туда не пустил, потому что они вполне могли на нем зло сорвать, не считаясь ни с малым его возрастом, ни с полной непричастностью к делу; тем более что он вполне мог к нему и причаститься — при известной сдержанности и солидности характера он был совсем не робок, даже задирист.
Короче говоря, сидели мы, болтали ногами и млели на солнышке. Неподалеку от нас, на краю террасы над самой тропой, сидел и дремал Рыжий, а по другую сторону, под мезонином, в тени, сидел в самодельном кресле с высокой спинкой и тоже дремал старый Илларион Дарахвелидзе. Обвисшие поля старой войлочной шляпы закрывали его глаза, из-под шляпы торчал большой нос, а из-под носа свисали кольцами ниже подбородка сивые прокуренные усы. Стояла горячая тишина, лишь напротив на горе сверкал листьями и чуть слышно бесконечно шумел роскошный сад Зураба Константиновича, успокаивая и утешая. Спи, дескать, я всегда здесь был и всегда шумел, спи, и тебе будет хорошо. И мы, поддаваясь его призыву, обливались потом и сонно млели на солнцепеке.