С добрым утром - страница 8

Предки лгали, деды врали,

я ль в наследьи виноват…

Дело было в Монреале

года три тому назад.

Монреаль, как вам известно,

(а известно это всем)

живописнейшее место

для эскизов и поэм.

Он и в фауне и флоре

лучше Африк и Флорид;

тут и горы, здесь и море,

синь и зелень и гранит.

Если б был я Тицианом,

посетив эти места —

на Венеру с толстым станом

я не тратил бы холста.

Я бы в красках прихотливых,

не жалея бренных сил,

в небывалых перспективах

этот город воскресил.

И в картинной галлерее

удивлялся б ротозей

и манере и затее,

и правдивости моей.

И в припадке впечатленья,

покорившийся страстям,

кто-нибудь мое творенье

распорол бы пополам.

А по эдакой причине,

года этак через три,

кучи книжек о картине

написали б Грабари.

И со шрамом в три аршина,

сквозь веков слепую даль,

пробиралась бы картина

под названьем «Монреаль»…

Если б, некоторым часом,

я Шаляпиным вдруг стал,

я бы самым страшным басом

этот город воспевал.

Взяв профундисто-басисто,

я бы так его вознес,

что Народного Артиста

дал мне сразу б Наркомпрос.

Дал бы щедро, даже гордо,

чтобы после, невпопад,

за один фальшивый «форто»

отобрать его назад.

Но былым уже пригретый,

невзирая на скандал, город,

громко так воспетый,

ничего-б не потерял.

Эти горы — будто тучи,

это море — будто мир,

по балконам плющ ползучий

и комфорт больших квартир…

Мистер сядет на диване,

ноги выбросит на стол,

скажет горничной, иль няне,

чтоб сосед к нему зашел.

И войдет сосед, кивая,

рад подвыпить после дел

и до самого «гуд-бая»,

все «ол-райт», да «вэри-вэл»…

Выйдет стройненькая Мери

за последнее жилье;

милый Билли, среди прерий,

с поцелуем ждет ее.

И поймет она, встречая,

как он мужествен и смел,

и до самого «гуд-бая»,

все «ол-райт», да «вэри-вел»…

Город прериями дышит,

мреют горы позади,

море катеры колышет

на вздыхающей груди…

Я всю жизнь мою разлажу,

мне до смерти будет жаль,

если к этому пейзажу

не подходит Монреаль.

Кто б поверил, что бесплатно

что хочу я — то беру,

кто б подумал, что так складно

и так здорово я вру.

Дело в том, что… извиняюсь,

как ни стыдно, как ни жаль,

все-же каюсь, я не знаю,

что такое Монреаль.

Просто вычитал я где то

это слово под шумок

и решил, что для поэта

не помеха сотня строк.

Относительно ж «гуд-бая»

и других таких приправ, —

даже города не зная,

я уверен, что я прав.

Потому что где ни глянь ты,

кроме разве наших мест —

и «гуд-баи» и «ол-райты»

я уверен — всюду есть…

Предки лгали, деды врали,

я ль в наследьи виноват…

Дело было в Монреале,

года три тому назад.

Дорогой обыватель, по милости мод,

ты роскошным павлином живешь;

но припомни, стервец, девятнадцатый год,

на кого ты тогда был похож.

Ты теперь удивляться уже перестал,

окруженный избытком машин,

а тогда — я уверен — тебя удивлял

каждый день по десяткам причин.

Чуть заслышав движенье смотрел ты на дверь,

нерешительно темя скребя…

Так поверь же, что это не выдумка — зверь,

удивившийся вроде тебя…

…Добывая семейству насущную снедь

и стараясь поменьше шуметь,

шел по старому лесу, нестарый медведь

вперевалку, как всякий медведь.

Был серебряный вечер, струилась луна,

в гуще веток с ней спорила мгла;

но в берлоге с детьми голодала жена

и луну понимать не могла.

Шел медведь и вздыхал, тяжкой думой томим

целый вечер ему не везло…

И внезапно, как мир широко перед ним

обнаженное поле легло.

И… жестоких облав избежавший не раз

и помеченный зубьями вил,

перед тем, что он видел и слышал сейчас,

он в немом изумленьи застыл.

Из-за сонных холмов, что синели вдали,

под стенанья травы и земли

три грохочащих танка, в дыму и в пыли,

по медвежьи лениво брели.

На чудовищных лапах мертвела трава…

Вдруг, почуяв беду над собой,

стаей вспугнутых птиц, из какого-то рва,

взмылись люди, готовые в бой,

и рванулись на танки, винтовки подняв…

…Плавал дым, пулемет клокотал…

И подумал медведь, что подобных облав

ни один еще зверь не видал.

Люди прыгая падали… и озверев

поднимались опять и опять,