С двух берегов - страница 27

— Никаким идеям не верю, ни белым, ни красным.

— И никогда не верили?

— Верил. В святое причастие верил. В единую, неделимую, в мужичка-богоносителя, в страждущую интеллигенцию…

Голос его звучал ровно, тускло, без всякого проблеска чувств. Никаких симпатий он мне не внушал. Единственно, что в нем нравилось, — не скрывал своего прошлого, не прикидывался другом и патриотом. Терпеть рядом с собой такое ископаемое не хотелось, но переводчиком он был отличным. Пока подыщется другой, очень может быть полезным.

— Власов вас к себе на службу не звал?

— Я у предателей никогда не служил и на старости лет этому принципу изменять не стал бы.

— Значит, какие-то принципы у вас остались.

— Какие-то остались.

— Что вы сейчас делаете? Чем живете последние годы?

— Служу в клинике профессора Герзига.

— И кем вы там?

— Прислуга за все: был санитаром, сейчас садовником, еще привратником.

— Обойдется и без вас. Мобилизую властью коменданта. Или, может быть, это идет вразрез с вашими принципами?

— Не смею отказаться.

— Завтра приходите к десяти.

— Слушаюсь.

В Содлаке газеты и радио заменял один человек — высоченный, громогласный, усатый глашатай. Он ходил с барабаном на брюхе, останавливался на перекрестках, бухал изо всех сил по телячьей коже и, когда вокруг него собирался народ, оглашал важнейшие сообщения начальства. Таким средневековым способом был доведен до горожан и мой приказ № 1.

Но еще до того как глашатай закончил свое путешествие по Содлаку, многое изменилось. Совещание с «деловыми кругами» не прошло зря. С утра зазвонили давно мной не слышанные церковные колокола. Попы собирали свою паству, и это, казалось бы, пустое дело преобразило весь город. Улицы заполнились празднично одетыми людьми. Шли целыми семьями. Обнаружились в Содлаке и девушки, вовсе не запуганные, а охотно улыбавшиеся. И совсем уже вернули Содлаку облик нормального города открывшиеся магазины и забегаловки. Даже какой-то кинотеатр выставил афишу с красавицей, целившейся из пистолета в каждого прохожего.

Когда я через несколько дней прошелся пешочком, встречные уже не шарахались от меня, а здоровались, как с благодетелем, кланялись, зазывали к себе в питейные заведения. Я и впрямь стал чувствовать себя этаким чудотворцем, без труда возвращающим людям утраченные радости. Дюриш доложил мне, что приступают к работе маслобойный завод, канатная фабрика и его мельница — главные промышленные предприятия города, что открывают свои мастерские сапожники и портные, скоро начнут работать школы. Он уже вошел в роль хозяина города, выглядел уверенным и еще более деловитым, чем обычно.

— А как с продовольствием? — интересовался я.

— Все будет, Сергей. Я уже послал письма к поставщикам. Организую привоз из деревень. Вот только с транспортом беда — машин нет, горючего нет.

— Поищи, найдешь, — повторил я ему то, что часто слышал сам от своих начальников.

— Еще один вопрос, Сергей. Начальник полиции не считается с моим мнением. Разве это правильно?

— Доманович? Обязан считаться. А в чем у вас расхождения?

— Во многом… Вот хотя бы со вселением иногородних. Доманович заселяет все подряд, не считаясь с тем, что во многих домах остались родственники, слуги… И одежда, которая осталась от сбежавших, — я приказал переписать ее и опечатать на складе, а он конфискует и раздает всем оборванцам…

Расхождения со Стефаном были не только у Дюриша, но и у меня. Мне нелегко было с ним разговаривать. Он приходил, заряженный бунтарством, как бомба, и я каждую минуту ждал взрыва. Он, пожалуй, единственный в Содлаке не выражал ни словами, ни действиями того почтения к моему комендантскому званию, которое я видел у других. Иногда мне казалось, что он даже поглядывает на меня свысока, словно знает что-то такое, до чего я еще не дорос. Он яростно спорил, откровенно выражал неудовольствие, когда не соглашался с моим решением, но прямым моим приказам подчинялся и выполнял их так старательно и точно, что я прощал ему колючесть его характера.

Стефан жил с матерью, очень доброй и набожной старушкой. Я бывал в их доме, сидел с нею за чашкой кофе, — она чем-то напоминала мне мою покойную бабку, которую я любил в детстве больше всех. Как и Стефан, я называл ее «мама». Ее седая голова заметно дрожала. Подперев ее сухим кулачком, она смотрела на меня доверчивыми глазами и задавала вопросы, на которые ей никто ответить не мог.