С портрета смотрит на меня... - страница 4

Как-то мы решили написать вдвоем очерк в «Литературную газету» о председателе процветающего эстонского колхоза. Лембит хорошо знал председателя, а я был мастак писать очерки из колхозной жизни. Мы приехали с ним в колхоз, помню, нам показали уютные домики, выстроенные для колхозных ветеранов. Хорошо поработал, вышел на пенсию — и получай ключ от коттеджа, живи в свое удовольствие, на содержании у колхоза. Председатель оказался, как и Лембит, по-эстонски несловоохотлив. Из им сказанного я запомнил одно: «В Эстонии можно жить... и при социализме. Если бы нам не мешали...» Очерк об эстонском образцово-показательном колхозе и его председателе мы с Лембитом Реммельгасом так и не написали, не удосужились, чего-то нам не хватило. Но в одно из наших сидений наконец нащупали то общее, что подспудно сводило нас вместе — особей в общем-то разных миров. Я спросил у моего эстонского старшего товарища, как он попал в войну в Ленинград. Он ответил, что до войны служил в Таллинне в милиции, когда подошли к Таллинну немцы, их эвакуировали... И он произнес запомнившееся мне из маминых рассказов слово «эвакопункт». Наш разговора с Лембитом Реммельгасом за чаркой приобрел личный характер, как будто мы с ним хоть и дальняя, но родня. Лембит порылся в памяти, отыскивал до сих пор ненужные ему подробности. Ну да, эвакопункт помещался на Лиговке, он, совсем тогда юный милиционер, исполнял обязанности санитара в медпункте... Лембит Реммельгас чуть улыбнулся бескровными губами: «Такта я плохо кафарил по-русски». Я попросил Лембита вспомнить, какой был врач на том эвакопункте, на Лиговке. Лембит вспомнил: «Она была очень карошая шенщина». Я сказал Лембиту: «Это была моя мама». Не помню, наверное, я заплакал. Мы подняли чарки за упокой души моей мамы. И стало нам утешно, как будто и правда мы породнились с Лембитом Реммельгасом — неулыбчивым, молчаливым, с глубокими морщинами на лице эстонцем.

Может быть, за неделю до смерти мама отдала мне тетрадь с короткими записями и, как всегда, строго-настрого наказала: «Ты отдай это Кате. Пусть она прочитает и сохранит. Это ей надо знать». Катя — моя любимая дочка, мамина внучка. Мама не ведала, что Катя будет жить в другой стране, а страну дедушек с бабушками объявят дурным сном, память о войне предадут глумлению. Слава Богу, что мама этого не узнала.

Вот еще одна запись из маминой тетради:

«В конце сентября 1941 года тресту «Ленлес», управляющим которого был мой муж Александр Иванович Горышин, было предложено эвакуироваться в Тихвин, чтобы оттуда снабжать Ленинград топливом. Дом наш на Большой Московской к этому времени разбомбили, и мы жили в тресте (угол Невского и Мойки).

Сотрудники треста и несколько членов семей на двух грузовых машинах поехали на Ладожское озеро. Перевезти трест через озеро должен был буксирный пароход «Орел». Дни стояли короткие, темнело рано, зажигать фары было нельзя, и мы в темноте, в сутолоке машин и пешеходов направились в указанное для переправы место.

События тогда менялись не в течение дней, а в течение часов. Свернув с наезженной дороги согласно заранее составленному плану, мы чуть не попали к фашистам. Это было где-то в районе Невской Дубровки. Шоферы выбились из сил, и вообще требовалась какая-то передышка, физическая и моральная. Путаясь по малоезженым дорогам, мы натолкнулись на деревушку и решили сделать привал. Стреляли со всех сторон. Где наши, где немцы, ничего нельзя было понять. В деревушке не осталось ни единого человека, окна все выбиты, мы сбились на полу избы и согревались друг о дружку. Вдруг вблизи раздались какие-то необычайные звуки. Мы выбежали на улицу. Над деревней шел воздушный бой. Страшная и незабываемая картина!

С рассветом удалось добраться до озера, но подъехать близко к нему не было никакой возможности. Деревянную, наспех сколоченную пристань бесконечно бомбили. Водолазы под градом бомб и пулеметных очередей с вражеских самолетов вытаскивали мешки с мукой, так как накануне близ пристани потопили баржу с мукой.

В какие-то короткие передышки между бомбежками наши мужчины старались проникнуть на пристань, чтобы разыскать «Орел», предъявить соответствующие документы и погрузиться на него. Никакого «Орла» обнаружить не удавалось. Грузилась в самоходную баржу Военно-медицинская академия; к несчастью, как стало известно позже, ей не удалось достичь противоположного берега; многие погибли под бомбами.