С тобой навсегда - страница 13

Моя мама не была красавицей. И отец был симпатичный — не более. А про меня говорили: «В кого она такая?»

Мои бабушки и дедушки, собираясь вместе на праздники, приглядывались ко мне, удивленно качали головами, перебирали предков: Игумновы своих, Штерны — своих.

Игумновы припоминали, что была у них будто бы в четвертом колене Ксения — волосы толстые пышные, как у меня, носик с горбинкой — весьма на мой похожий. Показывали очень старую желтую фотографию — в ряду каких-то курсисток или институток, действительно, красотка, совсем молоденькая девица, моя прапра- (а может, еще одно «пра») бабушка. И правда, некое сходство как будто было.

Штерны же — гроссмутер и гроссфатер — вспоминали не так давно умершую Соню Кремер, коей я приходилась внучатой племянницей. И говорили Штерны, что я и Соня — как две капли воды. Они тоже в качестве доказательства показывали фотографию — доставали ее из толстого семейного альбома дрожащими по-стариковски руками. Соня Кремер на фото была запечатлена милующейся со своим женихом Отто (степень родства с ним я обозначить затрудняюсь); по краям фотографии красовалась замысловатая виньетка, а в нижнем правом углу наискосок было написано нежной вязью: «Люби меня, как я тебя… г. Саратов, 1933 г.». У Сони Кремер — легкомысленная шляпка, украшенная пучком птичьих перьев (дичайшая, конечно, была мода!), высокий гладкий лоб, темные брови, губки-галочки, чуть квадратненькое лицо.

«Разве не похожа?» — старшие Штерны сначала любовались на фотографию, а потом любовались на меня.

Короче говоря, каждый, по возможности тактичнее, тянул одеяло на себя. А у меня насчет своей внешности, насчет той самой красивости было собственное мнение: смешанная кровь — у некрасивых родителей красивые дети. С полукровками такое случается.

Сестра Маргарита, едва оформилась из подростка в девицу, тоже начала блистать. Тогда меня старики оставили в покое. Игумновы приносили фотографию другой институтки — пра-пра… Ирины, по приставной лесенке выходящей из авто. А у Штернов уж торчала из альбома закладка… Анна Леонардовна на песчаном берегу Волги была хороша!

… Оформление мое в отделе кадров не заняло много времени. Хотя и были, конечно, вопросы.

«Значит, вы учились?»

«В мединституте».

«А почему бросили?»

Я как-то умудрилась уйти от прямого ответа. Не объяснять же равнодушному чиновнику про Сережу. Кажется, наплела что-то про сильнейшую аллергию к лекарствам. Будто их на дух не могу переносить, и потому пришлось уйти из института.

Начальник выписывал мне новенькую трудовую книжку. Он делал это с большой важностью и ответственностью:

— Боже мой! С четвертого курса уйти. Вы, может, еще вернетесь? Или будете переводиться в какой-нибудь другой институт? С понижением курса — это возможно.

Я покачала головой. Наверное, сделала это решительно. Вопросов про институт больше не было.

Рука начальника замерла:

— Так и писать — Игумнова-Штерн?

— Пишите Игумнова.

— Разумно. Чем проще, тем лучше. Веление времени. А то как понапишут. Вот, например… вазо… вазоди… де… минуту! — он, громыхнув ключами, достал из сейфа какую-то коробочку, прочитал: — Вазодилятатор.

Я не поняла:

— Что вы имеете в виду?

— Да вот выписали лекарство. Никак не разберусь, — лицо начальника обрело выражение растерянности. — Уповаю на вашу помощь.

Я взяла коробочку:

— Курантил, коронарный вазодилятатор.

Начальник отдела кадров улыбнулся:

— С чем его едят?

В нескольких словах я объяснила ему, по какому принципу действует этот препарат. С тех пор с начальником отдела кадров мы стали друзьями. Он еще не раз обращался ко мне за консультацией, обходя медпункт.

Да и не только он… Во мне в театре многие видели врача и часто заговаривали со мной о медицине, о болезнях. Реагировали по-разному на этот зигзаг моей судьбы: кто-то с сожалением и участием, кто-то с тайным, а кто-то с плохо скрытым злорадством — вот, дескать, почти уж высшее образование у тебя, а сидишь в приемной кукла куклой; любая смазливая дуреха могла бы тут сидеть, много ума, образования не надо — улыбочка одна да жеманство. Недоброжелатели, которых оказалось немало, раздражали и огорчали меня. Ведь я никому ничего плохого не делала, со всеми была вежлива, корректна. Я была для недоброжелателей Любкой из приемной (для друзей — Любашей), и это при том, что нас с первого курса института преподаватели звали на «вы», именовали «докторами» и величали по имени-отчеству — готовили к высокому положению врачей в обществе. «Любка из приемной» или просто «Любка» резало мне слух. Я привыкла уже быть Любовью Николаевной.