«С той стороны зеркального стекла…» - страница 15
В последние — 1944–1946 годы — у нас часто собирались поэты, переводчики, друзья Арсения. Читались новые стихи и переводы. Бывал А. Арго, С. Липкин, Мария Петровых, ее звали у нас дома просто Марусей, она подружилась с мамой, Элизбар Ананиашвили — поэт-переводчик с женой Верой, которая стала большой маминой подругой. Как-то приехал очень талантливый поэт Леонид Мартынов, в те годы еще малоизвестный. Читал у нас свою поэму «Река — Тишина», еще не изданную.
Этот год еще был знаменателен для Арсения вступлением в Союз писателей. Я не помню, как отмечался этот торжественный день, скорей всего, в Клубе писателей, в ресторане. Но вскоре после этого события мы отправились втроем, Арсений, мама и я, на Тверской бульвар, в кафе-мороженое. Оно было построено в форме шестигранника, как открытая терраса. Там было самое вкусное мороженое — пломбир, цветные шарики.
В начале войны в июле 1941 года нас на один день из лагеря «Внуково» привезли в Москву. Все было подготовлено к отправке писательских детей (детский сад, пионерский лагерь и малыши с мамами) в эвакуацию в Татарскую Республику. Трагизма войны мы не почувствовали, т. к. пробыли в Москве одну ночь, и хотя в эту ночь была объявлена тревога, бомбежки не было. Мы с мамой в это время находились у дедушки в Останкине и, когда объявили тревогу, отправились в бомбоубежище, так называемые в народе «щели», что-то вроде окопов, только довольно узкие и не очень глубокие, которые рыли сами жители. Там вдоль одной стены шли длинные узкие скамейки из досок, на которых мы пережидали время до отбоя. Потом все жители потянулись в предрассветном тумане к своим домам. Единственное воспоминание от воздушной тревоги — противный вой сирены. Арсений уехал в Партийный переулок, нужно было кормить Буньку, она очень нервничала во время тревоги, когда оставалась одна.
К 12 часам дня мы с мамой должны были приехать на Тверской бульвар во двор «Литфонда» (в этом же здании с другого торца располагался Литературный институт им. Горького). Там собирались все, кто уезжал в эвакуацию. Когда я прощалась с дедушкой, было такое ощущение, что все это ненадолго, как-то все нереально, весь ужас войны мною не воспринимался. Ужас войны пришел позже в эвакуации, поэтому и прощание не было ни особенно грустным, ни долгим. Дедушка держался молодцом, чтобы меня не расстраивать. Во дворе «Литфонда» нас встретил папа, мама поехала в Партийный переулок за моими вещами. Я осталась с папой. Он был очень грустный и все пытался со мной о чем-то поговорить. Я же все время вертелась на скамейке, смотрела по сторонам, стараясь увидеть своих подружек. Был чудесный, солнечный день, и никакие грустные мысли в голову не лезли. Если бы тогда знать, что папу я вижу в последний раз, если бы можно было что-то изменить!
Вскоре приехали мама и Арсений с моими вещами. Подали автобусы, началась наша «погрузка». Мы с девчонками прижались к окну и смотрели, как наши родители продолжают что-то говорить, хотя со всеми уже попрощались и выслушали все советы и пожелания, но они не отходили от автобуса, махали руками и посылали воздушные поцелуи, у многих были на глазах слезы. Наконец, автобусы тронулись к Казанскому вокзалу. По пути мы видели девушек, несущих заградительные воздушные аэростаты серебристого цвета, их каждый раз поднимали в ночное небо над Москвой как защиту от немецких самолетов. На вокзале нас ожидал целый железнодорожный состав, так как везли еще продукты и медикаменты. Разместили нас комфортно в хороших вагонах.
Путь до Казани помню смутно. В Казани нас перегрузили на какую-то баржу, а перед этим на пристани нас несколько раз пересчитывали, т. к. на пристани скопилось много народу с вещами, тоже куда-то уезжали. Остается только удивляться, как никого и ничего не потеряли в атмосфере некоторой нервозности и неразберихи. Помню огромный трюм с полками в 3 яруса, на верхних разместили старших, на нижних — младших, а на верхней палубе в каютах плыла наша администрация и мамы с малышами. Баржа плыла в Берсут, курортное место в Татарской Республике.