Сад неприкаянный - страница 2

В дом войти, постояв на пороге,

свет включить и присесть на кровать.

Говорить о любви и о Боге

и вопросы себе задавать.

В небе птицы, как Божия милость,

ночью звёзды сияют во мгле.

Жизнь прекрасна, но что же случилось,

что случилось с тобой на земле?

Сад ли выстужен, дом ли отворен,

поводырь ли седеющий слеп?

Лунный серп ли срезает под корень

на холмах вырастающий хлеб?

Или, может быть, там, где не нужен

русский клён с золотой головой,

друг твой милый вкушает на ужин

хлеб изгнания с горькой травой?

Страданье — ниже сухой травы

и тише, чем детский вздох.

Да, вещи, милый мой, таковы,

какими их видит Бог.

      Зачем охотник и птицелов

      готовит свои силки?

      Господь на гребни морских валов

      пернатые шлёт полки.

И крики чаек, и лай собак

Господь запирает в клеть.

И вновь усатый, как сом, рыбак

на землю бросает сеть.

      Не может больше он рыб дразнить,

      воздушной грозить тюрьмой…

      Лишь Бог решает — кого казнить,

      кого отпустить домой.

И ты, мой друг, не ходи ко мне

и песен ты мне не пой

про то, что в пропасть, как в страшном сне,

слепого влечёт слепой,

      что тело ночью теряет вес,

      дневные забыв труды…

      И вновь на землю глядит с небес

      слезящийся глаз звезды.

В этом мире беден и случаен

жалкий плод пяти неверных чувств.

Говорят, что хлебопашец Каин —

друг наук и сеятель искусств.

Авель мёртв. Беззвучно льётся время,

словно с неба — жаворонка трель.

Говорят, что Каиново семя

приручило гусли и свирель.

Важно не забвение, не память,

а уменье молча слёзы лить.

То, что ночью я должна восславить,

может утром Бог испепелить.

Только Бог — любовь, а не угроза

и спасенье от любых оков.

Только солнце алое, как роза,

смотрит из-за серых облаков.

В небесах облака — как льняные покровы,

стали ягоды старше, а травы моложе,

и роняют бесшумнолетящие совы

лёгкий хмель и малину на брачное ложе.

Не тебе говорить о любви и печали,

не тебе изъясняться возвышенным слогом.

Ибо Слово, которое было вначале,

снова сказано тихо невидимым Богом.

Я губами ловлю невесомые капли,

вылетает душа из обители тесной.

Как по нотам, разыграны птичьи спектакли

там, в обители рая, на сцене небесной.

Там из белого камня возводится город,

но у этого города рушатся стены.

Знаешь, видимый мир, словно сердце, расколот,

а невидимый — клочьями облачной пены

закрывает вершины свои и провалы,

где пока ещё Путь изгибается Млечный,

но уже, словно солнце, становятся алы

губы Девы небесной в фате подвенечной…

Смотрит на небо — и видит святой Лука:

в Бельгии белой с неба летит мука,

в синей Шотландии сеют крестьяне лён,

в рыжей Ирландии слёзы роняет клён.

      Смотрит на землю и видит святой Матфей:

      ходит в Британии некий слепой афей,

      Бога хулит он и птиц убивает влёт,

      а на вакации Пушкину письма шлёт.

Светлой листвою шумит царскосельский парк.

Нас ли, неверных, святой вопрошает Марк:

— Что ж вы ушли в плотяные свои сердца

и не хотите на родину, в дом Отца?

      Ангел летел по небу, потом исчез.

      Мы же, бескрылые, ловим в последний раз

      взгляд Иоанна на русский осенний лес.

      Евангелист и апостол не видит нас.

Ибо душа для молитвы не ищет слов,

только считает раны, клянёт судьбу.

Что ж мы — не в силах небесных принять послов?

Родины тело в свинцовом лежит гробу.

      А над могилою высится крест простой,

      сад неприкаянный мёрзлой шумит листвой,

      как же забыли мы славу свою и честь —

      Русь, Вифлеем, Голгофу, Благую Весть?..

Свет неяркий. Короткое утро.

Чуть присыпала снежная пудра

ветки клёнов и плоскости крыш.

Улетели кукушка и стриж.

А недавно судачили бойко

чиж-подросток и девочка-сойка,

и деревья стояли вдали

в дождевой светозарной пыли.

Всюду жалобы, стоны и хрипы,

лес прекрасный почти облетел,

умирают осины и липы,

как толпа неприкаянных тел.

Льётся листьев сухая лавина.

Есть ли в этом людская вина?

И горит на ветру не рябина —

неопально горит купина́.

Когда устанет сердце спать,

а медный маятник — качаться,