Сад неведения - страница 18

стр.

Пузанчик метался по берегу, окликал его, но ни слуху ни духу.

А Бакы тем временем сидел за ужином, мама плов приготовила. После ужина собирался погулять на улице.

Дядя заметил следы. Следы вели к воде и скользнули вниз. Обратных следов не было, почему — и для Бакы осталось загадкой. Пузанчик понял: утонул. Уже мало чего соображая, он кинулся в арну в поисках утопленника. Нырял, тыкал жердью, проверяя арну до реки — не зацепился ли труп за корни? А течение уносило его в большую реку, где начинались водовороты. Едва выбравшись на берег, обессилев до предела, отчаявшись, он опустился на песок, пахнущий коровьими лепешками и мочой, и завыл.

«Будешь воспитывать, будешь! — колотил он себя по башке.— Поплатился? Зачем брал с собой? Собственной глупостью убил!» Но больше его мучило другое, что скажет родителям мальчика, как скажет, с каким лицом им покажется!

Солнце почти нырнуло в реку, только тоненькая румяная горбушка его выглядывала из воды.

Дженгел огласили вечерние звуки.

Был уже поздний час, кругом темно, когда он еле добрался до городка. Окна были освещены тусклым светом.

— Что с тобой? — спросила сестра, увидев брата, на котором лица не было.

— Бакы дома? — спросил он, понимая нелепость своего вопроса.

— Гуляет за домом на пустыре.

Пузанчик направился к пустырю, сердце возвращалось на место.

Бакы играл с собачкой, забыв о впечатлениях дня. И только когда увидел дядю, горячий стыд залил его по уши. Но ненадолго. То что он услышал, будто окатило его студеной водой.

— Что же ты делаешь? Разве можно так? — Пузанчик читал нравоучение.— Мы же с тобой условились! Ты обещал никуда не отлучаться. А сам ушел...

Почему люди тратят столько слов даже тогда, когда молчание может больше сказать?

— Ты понимаешь, каково мне было? Больше я тебя брать на охоту не буду, это последний раз...

Бакы выслушал все и чуть-чуть подождал: может, еще что скажет? Но он больше ничего не сказал, а с очень несчастным видом пошел в дом.

И тогда стало мальчику стыдно.

10. Дерево

Был однажды у него такой сон, который показался ему реальнее, чем сама реальность, осязаемая им изо дня в день. Обычно с пробуждением сны рассеивались и забывались, этот же запомнился.

Видя сон, он думал, что это не сон. Чтобы убедиться в своем предположении, он даже открывал глаза. Но все равно оставался во владениях сна. Потом выяснилось, что он выплывал из внутреннего сна, сна во сне, и попадал снова в сон. В этом убедился, когда окончательно открыл глаза — он лежал в своей комнате, яркие лучи солнца пробивались даже через плотные шторы, со двора доносились голоса сестер и матери.

...Среди бескрайнего простора пустыни в мареве жары возвышалась одинокая скала. На вершине скалы, над пропастью, стоял человек. То ли махал руками, чтобы удержать равновесие, то ли пытался подняться в воздух, воспарить. Бакы был внизу и в отчаянии кричал ему: бегите, вас схватят! Двое, таясь за камнями, приближались к человеку со спины. И вот они схватили его, вырывающегося, скрутили руки и потащили назад.

Когда злодеи увели человека, Бакы вскарабкался на скалу и подошел к краю пропасти. Перед ним открылись безбрежные просторы. На самом краю скалы он увидел небольшой гладкий камень и вдруг понял, что если встанет на него, то получит нечто доселе неиспытанное — благодать. Но со всех сторон дули сквозные ветры, которые могли сбросить его в пропасть. Он почувствовал: этого не случится, если искренне поверит в то, что не сорвется, преодолеет страх. Он сделал шаг в сторону гладкого пятачка. И со всех сторон на разных уровнях дующие ветры, скрестившие свои токи на нем, удержали его в равновесии и внезапно затихли. Его охватил невыразимый восторг. Сердце билось со всей силой — ив самом деле, сквозь сон Бакы это слышал.

Вдруг он оторвался от камня, неописуемое ликование подняло его и понесло ввысь, ввысь. Внизу все тонуло в переливе лазури и пурпура.

Он уже не чувствовал притяжения земли и понял, что оторвался от нее и теперь обозревает небеса. Поток силы понес его в сторону. Он летел в вертикальном положении, как и стоял на скале, со сложенными руками на груди, застывший в полном покое.