Сад Поммера - страница 2

Лицо восточно-балтийского типа, с высокими скулами, но с прямым носом. Последние пятнадцать лет он носит очки с круглыми стеклами, лишь они не финно-угорского происхождения.

Примерно столько же лет и дыре, просверленной буравчиком в классной двери. Вполне естественно, что, старея, человек начинает в чем-то сомневаться и что-то подозревать… Не все ли хорошие системы разведки придуманы людьми пожилыми?

Вот и у Поммера есть свой потайной глаз. Через него он до начала урока подсматривает, что творится в классе. Кто озорничает, кто шумит, кто задирает младших и слабых — ему все должно быть известно. Потайной глаз — во всех отношениях правая рука школьного наставника. По тому, что подсмотрел в него, Поммер и оделяет гневом Или милостью. Неизвестно, как бы он мог иначе ставить отметки по поведению.

Дети знают, что учитель следит сквозь дверь за каждым их шагом, но то и дело забывают об этом. Так же, как заповеди и таблицу умножения. Ничего не задерживается у них в памяти, разве что у кого голова посветлее, но много ли здесь таких. Порой Поммеру кажется, что он говорит стенам. Но ничего не поделаешь — уж такова жизнь учителя, ныне и во веки веков.

Поммер берет в одну руку скрипку, в другую — самодельный смычок, отодвигает от глазка клочок картона и наклоняется посмотреть.

— Это что такое?

Глазок весь залеплен. Слышно, как Юку Краавмейстер, побренчав звонком, ставит его на стол и, пройдя по скрипучей половице, садится за парту.

Эрсилия Пюви фыркает. Кто-то блеет — вроде бы Ээди Рунталь, но этого трудно ожидать от такого тихони, наверное — Элиас Кообакене передразнивает его.

Все слышно, но ничего не видно.

Поммер не верит своим глазам. Его бровь ползет вверх, взгляд становится суровым. Дырка в двери замазана чем-то белесо-желтым.

Он берет смычок в другую руку и хватает со стола тоненькую тростниковую палку. Похоже, сегодня она попляшет по чьим-то мягким местам.

Теперь он полностью снаряжен и может идти на урок.

«Когда еще я молод был…» Н-да!

Он распахивает дверь и входит в класс.

Дети с грохотом вскакивают. Сегодня им приходится стоять дольше обычного. Поммер не идет своим добрым шагом, чтобы стать перед классом и задать тон на скрипке, а грозно застывает у двери и берет в левую руку трость. Дотрагивается пальцем до странной замазки в глазке, разглядывает на свету, подносит к глазам, даже нюхает.

Дети притихли, как мыши, и выжидательно следят, что будет дальше. Они боятся этого мрачного и торжественно строгого человека. В воздухе висит гроза.

— Что? Пюре! — вскрикивает школьный наставник. — Кто это сделал?

Лица у всех послушно невинные. Но кто-то из них все же виновен!

У окна сидят двое Кообакене, далее дочь портного Пюви-Эрсилия с раскрытым песенником перед глазами. Рядом с нею пустое место, соседка больна, лежит в горячке. Впереди на двух скамьях дети бобыля Соонурме, а за первой партой Юку Краавмейстер с Ээди Рунталем.

Может быть, виновные в другом ряду, в третьем?

Все они сорванцы. А почему бы и нет? Они здоровые, живые дети, из которых выйдут хлебопашцы — хозяева и батраки, а кто-нибудь станет и ремесленником.

Поммер сердито спрашивает:

— Кто это сделал? У кого так много картофеля, что можно им мазать двери?

Никто ни звука.

Поммер становится перед классом и кладет скрипку на край кафедры. Инструмент ему не так скоро понадобится.

— Мешки с едой сюда! — приказывает он.

Дети послушно встают, идут в кладовку и сейчас же возвращаются с мешками и узлами.

Те, что не ночуют в школе, конечно, не двигаются с места, они вне подозрений.

Поммер велит всем развязать мешки с провизией. Его не интересует калорийность пищи, он, вероятно, и не слышал о таких вещах. Он доискивается только правды и надеется судить по справедливости. При этом он вовсе не безучастен и не безразличен. Если под его суровым взглядом какого-нибудь ученика берет оторопь и он не может сразу развязать узел или крышка с туеска не снимается с должной быстротой, Поммер любезно приходит ему на помощь.

Школьный наставник нетерпелив, как большинство правдоискателей. Он хочет скорей доискаться истины и начать урок пения. Сперва справедливость, лишь потом — пение, таков его принцип.